Дизайнер Жорка. Книга 1. Мальчики
Шрифт:
Бережно и легко он наклонил голову малыша движением, каким спящего ребёнка перекладывают на другой бок.
– Я в те дни помогал кое-кому в Детской больнице, случайно уцелел. Теперь с дочкой живу… Она не родная, подобрал здесь на улице. Умирала от голода в одном из приютов. – Поднял голову и взглянул на Цезаря: – Приюты – это не то, что млоды пане может вообразить. Просто подвал, непригодный для жизни. На полу – тряпки, матрасы, на них валяются голодные дети. Девочка с матерью и старшей сестрой приехала к родным в начале войны – тогда многие думали, что вместе легче выжить. Потом взрослых увезли в Треблинку, девочки остались одни. Её старшая сестра была контрабандисткой.
– …Контрабандисткой?! – запнувшись, повторил Цезарь.
– Знаете, кто это?
– Ну…
– Ну, читали у
– Но как же они… туда пробирались?
Мастер спокойно пожал плечами:
– Через стену перелезали, проползали под стеной, были там подкопы… Среди этих мальцов, скажу вам, встречались настоящие профи: они к подкладке пальто изнутри пришивали длинный опоясывающий карман по всему подолу и набивали этот карман добытой едой. Где что брали? Милостыню просили, воровали с прилавков, обменивали, если в семье ещё оставались какие-то ценности: материно обручальное кольцо или серёжки… От голодной смерти семью спасали дети, понимаете? Полицаи, конечно, подстерегали их у стен, ловили, били, отбирали продукты… Часто убивали. Был такой один, прозвище – Франкенштейн, настоящий зверь, а не полицай! Он их отстреливал, как воробьёв, детей этих, контрабандистов. Развлекался так…
Вот и сестра моей Малки – она была опытной контрабандисткой: беленькая, зеленоглазая, бойкая – вылитая польская девочка, только очень худая. И очень смелая. Ей было десять лет… Я в то время ухаживал за одной медсестрой из Детской больницы, приходил ей помогать. Туда приносили этих подстреленных детей… И однажды принесли эту девочку. У неё было прострелено лёгкое, она умирала. Я оказался рядом совершенно случайно. Она открыла глаза, сказала: «Малка. Три года. Спаси её…» – и умерла. Не успела назвать адреса… И следующие три дня я ходил по улицам, спускался в подвалы, звал Малку. Я даже не знал, как она выглядит, но не мог бросить искать: перед глазами была та девочка, её сестра… – Он опять усмехнулся своей жёсткой улыбкой, больше похожей на гримасу: – Эти умирающие от голода дети… Каждый день под утро приезжала повозка, забирала детские трупы… К концу третьего дня я нашёл её в одном из подвалов, она уже не двигалась, просто тихо лежала на куче тряпья – маленькая обезьянка, погасшие глаза. Я поднял её на руки и понёс… С тех пор мы вместе.
– Но… как же вы спаслись? – спросил Цезарь и смутился: вправе ли он – благополучный, относительно сытый, увезённый из этого горнила ужаса и смерти своим дальновидным отцом, – вправе ли задавать этот вопрос? Он ведь понятия не имел о том, какими путями люди бежали из гетто.
– Вышли по канализации, – кратко ответил мастер, – пока гетто горело. Немцы взрывали дома один за другим, улица за улицей – мстили за восстание… Брандкоманда и спренгкоманда работали день и ночь, всё вокруг пылало. Большую синагогу на Тломацке собственноручно взорвал Юрген Штрооп, он и командовал всей акцией. Кто прятался в подвалах, либо под взрывами гибли, либо там же задохнулись от дыма… Если кто показывался на поверхности, его убивали на месте… Всё это – грохот взрывов и пулемётных очередей, вопли, треск и жар огня – катилось лавиной в нашу сторону. И тогда я понял: сейчас или конец. Привязал Малку к спине, как африканки своих младенцев, выбрался наружу и на карачках пополз до ближайшего люка. Время рассветное, тёмное, хотя в огне всё полыхало, как при свете дня. Но повезло, дымом нас затянуло. Я поднял крышку люка, спустился вниз… И шёл, как горбун, брёл, с ребёнком на спине… в вонище, по колено в мерзкой жиже… Или полз, уже не помню, сколько часов.
– Вас могло завалить, – пробормотал Цезарь, – или залить сточными водами.
– Могло… – согласился мастер Якуб. – До меня кое-кто пытался выйти, но заблудился, остался там, в развилках
канализации. Я просто переступал через мертвецов и шёл дальше, понимая, куда не надо идти… Были выходы, где я не мог открыть люк из-за наваленных сверху камней. Но, в конце концов, удалось выбраться. Видимо, под землёй мы находились сутки, потому что, когда я вылез наружу, был опять рассвет, и чистый холодный воздух хлестал, как из брандспойта. Я чуть сознание не потерял. И снова повезло: это было кладбище «Повонзки»… Я заполз в какой-то полуразрушенный склеп, мы там затихарились. Малка не плакала… Очень тихо сидела у меня на спине, хотя в пути за это время много раз обмочилась со страху. Я был весь мокрый… – Он улыбнулся: – Зато теперь ей слова не скажи: такая своенравная!– Пане Якубе! Мне такой же чубчик, как у Витека! – напомнил малыш. Волновался: как бы за всеми этими скучными разговорами парикмахер не обрил его наголо.
– А как же! – отозвался тот, мягко поднимая ладонью подбородок мальчика. – В точности такой чубчик. – И повернулся к Цезарю: – Возвращайтесь в Валбжих, млодзеньче, уже до темноты сегодня вернитесь. Держитесь подальше от этого места и… будьте осторожны! – Это он уже вслед докрикнул: – Здесь полно шакалья, хотя грабить уже нечего!
И точно: развалины города, как наволочки вшами, кишели проститутками и мародёрами. Но даже и головорезам особо разжиться было нечем: всё разграбили бандиты высшего класса, немецкие специалисты по ограблению стран и народов. В руинах гетто не осталось даже золотых зубов в черепах убитых евреев. Приходилось грабить по мелкому – пальто, часы, пиджак…
Если какой-нибудь доверчивый дурак в сумерках забредал в эту вотчину ворья и бандитов, ему вежливо предлагали купить кирпич за сто злотых (тот кирпич, шановни пане, который не врежет вам в морду). Бывало, недотёпу-прохожего метров через триста задерживал другой лиходей, в свою очередь предлагая купить кирпич «наилучший и самый модный, не какое-то там барахло». И когда раздавался голос его товарища: «Янек, оставь пана в покое, пан разок уже купил кирпич», – продавец резонно возражал: «Так надо было нести его с собой, а не выбрасывать! Ну что, шановни пане, покупаете наш качественный наисвежайший кирпич?»
– Пожалуй, – кротко кивнул долговязый «пан» в смешных коротковатых штанах, послушно доставая из кармана последнюю купюру. Вместе с ней выпорхнула и голубком поплыла в воздухе реклама «Артыстычне кабарэ Фогг». Всё выглядело так, будто шёл человек по своим делам, думал о чём-то своём, а теперь изрядно напуган и хочет только одного: отдать всё, что осталось в карманах, только бы злодеи отпустили его живым.
Его тонкая кость и странная гимнастическая гибкость всегда вводили шакалов в заблуждение. Он не то чтобы хлипким казался, но и впечатление богатыря не производил. А напрасно: так, спустя несколько лет, и египетский солдат заносчиво и небрежно вёл его на допрос, даже закурить остановился, – о чём и пожалеть не успел: через минуту валялся со свёрнутой шеей, свинченной сильными руками часовщика.
Уплатив за товар, Цезарь послушно принял от Янека увесистый, действительно качественный кирпич с развалин старого варшавского дома; уж не от дедова ли дома на Рынковой?
– Береги его теперь, пархатый пан! – ухмыльнулся Янек. Кореш его одобрительно заржал. Они повернулись спинами к уже неинтересному им объекту («Гузар на гузар!» – произнёс Генка Позидис где-то совсем рядом, за плечом), и пархатый пан, даже не особо размахнувшись, точнёхонько припечатал кирпичом плоскую башку бандита. Та лопнула с крякающим звуком, выплюнув высокий алый фонтан крови.
Янек рухнул на груду кирпичей, смешно дёргая ногами, будто лёжа танцевал фокстрот. Второй блатарь мгновенно стал серым и недвижным, как могильный памятник. Секунды две, долгих две секунды он переводил взгляд с конвульсий умиравшего подельника на отрешённое лицо жида, на окровавленный кирпич в его руке… И длинной дугой жиганув через груду камней, исчез за углом сгоревшего дома.
А Цезарь аккуратно переступил затихшего Янека, чья кровь залила голубой листок рекламы «Smaczne dania, doskonala kawa. Kazdego wieczora wystepuje Mieczyslaw Fogg z «Piosenkoy o mojej Warszawie», и пошёл себе восвояси…