Для фортепиано соло. Новеллы

— Слишком молод для вдовца… Долго он не проходит…

— Никогда не знаешь… Нет, не знаешь… Люди разные…

Если бы они спросили об этом одетого в черное мужчину с короткой бородкой, который так неловко нес свои хризантемы то на руках, как младенца, то за спиной, он ответил бы им, что будет приходить сюда каждый четверг до самой смерти, которую, впрочем, он хотел поскорее. Внезапный уход Люсиль стал для него непоправимой катастрофой, которую его ум отказывался принять. Они были женаты пять лет, и за это время она перевернула его жизнь. До нее он был степенным человеком (немного занудным, говорили женщины), для которого главным в жизни была работа. Он любил вести уроки, править письменные работы школьников, готовил докторскую диссертацию. Внешний мир для него почти не существовал.

И вдруг в отеле, в горах, где он проводил отпуск, он встретил Люсиль, женщину редкой красоты, с шапкой золотистых волос, фиалковыми глазами, с круглым затылком, с ее привычкой подергивать плечами, и все эти пять лет ему все не верилось, что она реальна. Даже когда он обладал ею, обнаженной, в постели, она казалась ему персонажем из сказки или феерии. Она вызывала у него мысли о Шекспире и Мюссе. Он упрекал себя за эти сравнения, упрекал за то, что даже в любви он закоснелый учитель, педант. Нет, Люсиль не была подобием воображаемых героинь, ее отличали нежная улыбка, живые черты лица, гибкий стан. Кокетка, она иногда подтрунивала над ним, смущала. Но ему помнилось лишь ее бесподобное очарование.

«Я потерял все, чем только владел», — говорил он себе, направляясь к священной для него могиле.

Третья Южная, вторая Западная… В первые недели ему требовались эти указатели, чтобы найти дорогу. Теперь он шел прямо к камню, мрамору пепельного цвета, на котором можно было прочесть только «Люсиль Карлю, урожденная Обан (1901–1928)».Одно время он думал о надписи на латыни: Conjugi, amicoe, [31] но она, пожалуй, ее не одобрила бы. Чтобы дойти до могилы, он проходил мимо склепов могущественных семей, безобразных памятников, — одни в готическом стиле, другие в египетском, — которые напоминали о богатстве нескольких стальных или торговых магнатов. Насколько благороднее простая, без всяких украшений плита, его последний дар, который он с любовью выбрал для своей жены! Последний? Нет, вовсе нет, потому что есть вот эти хризантемы, их огненной окраске она бы так радовалась. Неужели правда, что она под этой плитой? Ему показалось, будто он слышит ее голос:

31

Супруге, подруге (лат.).

— Дорогой, ты опять принес мне цветы? Как это мило!

Он вспоминал, как отказывался верить, когда врач, склонившись к сердцу Люсиль, сказал: «Все, конец». Как могла она оставить его одного? Это так не походило на Люсиль, такую внимательную, предупредительную, никогда не впадавшую в отчаяние.

Он положил хризантемы наискосок под надписью, потом постоял немного в задумчивости. Каждую неделю он настойчиво вызывал в памяти все вехи их счастья: помолвка, свадебное путешествие, долгие ночи любви; нежная близость, когда, сидя за рабочим столом, он поднимал глаза и встречал ее мимолетную улыбку; потом их волнующее ожидание ребенка. Они были единодушны во всем, в убранстве квартиры, в выборе пьесы, которую хотели посмотреть в театре. Она так хорошо понимала его, что отвечала на его фразу раньше, чем он произносил ее. И вот теперь у него нет ни жены, ни сына.

«Бедная Люсиль! Последние слова, что ты произнесла, были словами утешения для меня. Потом, на середине фразы…»

Всю зиму он приходил каждый четверг. Каждый раз приносил цветы, разные цветы, проявляя чудеса изобретательности, чтобы порадовать усопшую, как прежде, чтобы порадовать живую. Перед Рождеством он вспомнил, как по-детски радовалась Люсиль маленькому деревцу со свечками, подаркам, которые они прятали под его ветками, и он украсил могилу зеленой листвой, остролистом, вереском. Потом потянулись четверги, неделя за неделей. На тележках появились новые цветы, и как-то в мартовский день он принес букетик фиалок и примул. Небо было чистое, солнце уже пригревало; его отблески играли на мраморе. Он почувствовал какое-то блаженство и тут же упрекнул себя в этом.

Как обычно, погрузился в мечтания. «Ты любила весну. Каждый год в первый день, когда ты могла выйти без пальто с несколькими цветками на лацкане своего костюма, у тебя был праздничный вид. Никогда больше я не увижу твоей божественной походки…» Он невольно обернулся. Молодая женщина в черном только что появилась на аллее; она остановилась метрах в десяти от него перед чьей-то могилой. В руках у нее был большой букет цветов, которые она изящным движением возложила на могильный камень. Потом опустилась на колени на цоколе.

Шляпка наполовину скрывала ее лицо. Этьенн выждал момент, когда она поднялась с колен и повернула голову. Он увидел, что она плачет. Черты ее лица были правильные и строгие. Высокий лоб обрамляли черные волосы. Пальто, или вернее, длинный жакет подчеркивал тонкую талию. Перед тем как уйти, она даже не огляделась вокруг. Проскользнув между могилами и склепами, вышла на широкую аллею. Когда он услышал все удаляющееся поскрипывание гравия под ее шагами, он подошел взглянуть на камень, перед которым преклоняла колени молодая женщина. Он прочел: «Антуан Констан (1891–1928)».Выходит, она оплакивала не отца, не сына — мужа. Потом он подумал: «А может, любовника». Но в это не верилось.

В следующий четверг, не отдавая себе в том отчета, он, в надежде снова встретить ее, пришел точно в тот же час. Она не появилась. Он долго прождал, и его раздумья были еще печальнее, чем обычно. Он проникался жалостью к самому себе. Его жизнь стала совсем пустой. У него не было близких друзей. И он, и Люсиль держали своих родных на почтительном расстоянии, чтобы не позволить им вмешиваться в их жизнь, они вполне довольствовались друг другом.

«Как отличаются от былых наших вечеров мои одинокие вечера! — думал он. — Как грустно наскоро, без всякого аппетита ужинать, потом плюхаться в кресло, читать вечерние газеты, тщетно пытаться увлечься какой-нибудь книгой и после часами бороться с бессонницей».

Работа увлекала его, когда рядом была жена. Он читал ей какую-нибудь фразу, ждал ее оценки, всегда точной и беспристрастной. Наступала ночь, они удалялись в спальню. Как прелестна была она в ночном одеянии с распущенными волосами. Неужели он навсегда лишен того, что доставляло ему самое упоительное наслаждение?

Больше никогда, никогда не быть ласкам, потому что мысль снова жениться или хотя бы завести любовную связь с другой женщиной казалась ему кощунственной. Как мог бы он повторить другой женщине слова, которые некогда нашел для Люсиль? Как мог бы он привести незнакомку в их квартиру, которая хранит память о ней? Повсюду ее портреты. В гардеробах ее платья висят так, как она их повесила. Мадам Обан, его теща, которая живет в провинции, после похорон посоветовала ему отдать их на благотворительные цели.

— Да, конечно… Конечно… Вам они не потребуются, бедный мой друг… Они будут только наводить на вас грусть…

Эта мысль показалась ему тогда святотатством.

Мимо него прошла какая-то старушка. Она несла в жестяной банке воду, наверняка чтобы полить цветы. Облако закрыло солнце. Этьенна стало познабливать, и он, в последний раз взглянув на мраморную плиту, ушел. Но невольно, вместо того чтобы выйти прямо на широкую аллею, свернул в сторону и подошел к могиле Антуана Констана. Букетик еще свежих ирисов украшал ее. Незнакомка приходила накануне или, возможно, утром.

Прошли еще два четверга, он ее не застал. А в третий четверг она уже была там. Этьенну показалось, что она украдкой бросила взгляд на цветы, которые он разворачивал. Это были тюльпаны, красные и желтые. «Нет, это не подходит для траура, — подумал он. — Совсем нет… Но ведь ты, кажется, любила их. Ты говорила: нужно оживить твой строгий кабинет… Увы! Только одну тебя я хотел бы оживить, твои пухлые щечки, твой нежный лобик». Потом он тоже скользнул глазом в сторону дамы в черном, посмотрел, какие цветы принесла она. Оказалось, она тоже выбрала в этот день яркие, но не тюльпаны, а гвоздики.