Дмитрий Донской (1947)

— А зачем?

— Ежли его убьют…

— Ладно.

Туман как будто редеть стал. На тесовых крышах густыми пятнами зеленел мох. На берегу Оки горбились бани. По дыму, сочащемуся меж тесовин в крыше, видно было, что бани топятся.

В предбаннике было людно, трудно пробиться. Одетые и голые теснились, слушая парня, которого посылали разузнать новости.

— А на торгу, — рассказывал он, — татарина поймали. Вот истинный бог! Сам видел!

— Кто ж таков?

— А Сысой-шорник. Вот кто!

— Вот сучий сын! Кто б мог подумать? — удивился хилый голый старик, прикрывая веником срам.

Кто-то переспросил:

— Сысой? Ух и язва был!

— Татарин! — объяснил поп. — Они все злы на христиан.

— А попов татары милуют, — ответил Кирилл, — знать, за христиан не чтут!..

— Ох, я тебя за эти слова…

— А что? — спросил Кирилл, трогая рукоять кинжала.

— Да слова как слова! Что в них такого? Благослови тя бог! — ответил поп.

— Ну ин и добро, что заспешил: мне место ослобонилось! — одобрил Кирилл.

— Да он что-то забыл помыться. Только было раздеваться сел! — сказал банщик.

— Звонить побежал.

— Чего?

— О поимании супостата Сысоя благодарственный молебен служить.

— А! — догадался банщик.

Едва вошел в парню, тело запахло лесом, смолой, дегтем и ладаном, пока не домылся до нежного аромата тела.

Кирилл хлестал себя веником, и кожа зарозовела, заблагоухала березой. А парня пахла дымом и сыростью, мутная склизь текла со стен, и скамья, на которую сел, осклизла. Но он лил на себя воду, воду Оки, реки, на которой жила Анюта.

«А может, и она теперь тревожится? Куда ей идти, если и впрямь побегут из города?»

Он вышел в застланный свежей соломой предбанник, напился воды из ушата. И оделся.

Пока он мылся, прояснело. К западу текли низкие облака, и в прорывах темнела густая синева августовского неба. Но, как ни зорко вглядывались коломяне в заокские дали, дорога оставалась пустой, не было вестей от войска, словно никого и не было там, за сизыми шеломами лесов.

Это был час, когда Бегич перешел Вожу.

Четырнадцатая глава ВОЖА

Бегич смотрел вдаль: все туман и туман! Сырой холод вставал с земли. Орда вставала. Воины вскакивали на коней; сотня за сотней мчалась вперед по его слову. Они внезапно появлялись и тотчас исчезали в тумане, словно их поглощал воздух.

Лишь назойливое ржанье коней, крики и свист людей не смолкая катились перед ним вперед.

Бегич стоял на своих коротких ногах, непомерно широкоплечий, круглоголовый, с глазами, оттянутыми к вискам. Ноздрями, вздернутыми вверх, он вдыхал воздух чужой земли, улавливал в этой земле, в траве, в воздухе неопределенный, но чуждый, гнетущий запах: за туманом, где-то далеко или близко — впереди, пахло гарью и дымом костров.

Чуть заспанные, раскрасневшиеся от холода и сырости, прилаживая оружие или оправляя седла, всадники проходили на рысях.

«Наша конница хороша на рысях, — подумал Бегич. — Русы сказали бы: „Добры тухтарски комони на грунах“. Некого спросить, верно ли так?» (Много лет силился он изучить язык русских.)

Позади воин держал Бегичева коня. Пегий конь шевелил розовыми ноздрями. Позади стояли в стременах ордынские князья-мурзы. Некоторые из них знали и персидский, и джагатайский языки. Бегич обернулся к Хазибею:

— Русского не разумеешь, князь?

— Я общаюсь с ними не языком, а плетью.

— Давно общаешься, князь?

— Их у нас в Орде немало.

— Но это пленники, князь.

— Все они одинаковы.

— А их воинов ты видел?

Хази-бей показал на мимо идущую конницу:

— Достаточно видеть этих, чтобы не задумываться о тех.

Бегич нахмурился.

В гомоне и тумане гонцу долго не удавалось отыскать Бегича. Наконец он подскакал:

— Говорю: первый караул пытался перейти реку, но брод охраняется.

— Пробовали сбить охрану?

— Они сидят в завалах и не подпускают к берегу.

— Искали другой брод?

— Пошли искать вниз по реке.

Хази-бей спросил у гонца:

— Как называется река?

Бегич ответил:

— Вожа.

Карагалук презрительно посмотрел на Бегича:

— Можно подумать, что князь Бегич хочет служить Московскому Дмитрию: язык Руси учит, все на Руси реки помнит.

— Потому что Бегич не хочет служить Дмитрию.

— Каждый по-своему понимает долг военачальника! — вступился за Бегича мурза Кастрюк.

Гонец продолжал стоять перед ними, держа в поводу лошадь. А уже прискакал новый гонец:

— Говорю: нашли брод. Видели на той стороне русов. Мы пустили стрелы, они ушли.

Хази-бей хлопнул ладонями о колена:

— Они всегда бегут от нас! Не надо было тратить стрел: показали б им плеть, и они ушли бы.

Воин косо усмехнулся, но продолжал смотреть в глаза Бегича.

— Много было русов?

— Туман. Видно было троих.

Бегич посмотрел в сторону мурз.

Хази-бей, любимец Мамая, одевается персом, не умеет сам панциря надеть, рабы ему ремни застегивают на доспехах. Каверга не стесняется спрашивать у старых воинов, хороши ли русские полонянки. Таш-бек в войске занят только лошадьми. Карагалук — родственник Мамая, и Мамай дал Карагалуку высокую степень в коннице. Силен в плечах Кастрюк и смел в битвах. Этот может вести за собой на врага, но как обойти врага — не догадается. Один глаз у войска — это единственный глаз Бегича.

Бегич кивнул воинам, и ему принесли доспехи. Сбросив халат, он быстро влез в панцирь, припоясал меч, вскочил в седло и принял из рук воинов остальное оружие.

— А стоит ли спешить с этим? — спросил Хази-бей.

Но Кастрюк тоже вооружился. Во всеоружии стояли вокруг Бегича старые его соратники.

Не оборачиваясь на мурз, Бегич тронул сапогами бока коня и поехал в туман. Князья последовали за ним.

Так, еле различая землю, ехали до полудня.

Днем туман стал рассеиваться, проглянуло солнце.