Дмитрий Донской (1947)
Шрифт:
— Здравствуй, Григорь Проныч!
— Давно ль в Коломне?
— Да с Медового Спасу тут. Уже две недели.
— Ты коломенской?
— Тутошний.
— Много чужого тут народу?
— Почитай, сам видишь.
— Ты чего ж из Москвы сбежал?
Тимоша забеспокоился, глаза ласково заморгали.
— Да с войском. Наше дело такое.
— Ой ли?
— А што ж еще, Григорь Проныч!
— Ладно. Так и быть!
У Тимоши дрогнула тревожная мысль: «Неужели ж пронюхал княжой кобель?»
—
«Унюхал!» — обмер поводырь, но спохватился:
— Чегой-то не примечал! — Подумал, покачал головой: — Нет, чегой-то не примечал, Григорь Проныч. Это что ж за человек?
— Да так, нужен мне. Его князь наградить хочет.
— Вона что! Экая жалость — не довелось повстречать.
— А повстречаешь где, скачи ко мне. Понял?
— Не упущу!
— Смотри!
— Мне что-то невдомек — будто ты на меня сердишься?
— Ладно уж, иди!
Легкая походка Тимоши стала много легче теперь.
Но не зря народ сказывает, что на ловца и зверь бежит: Кирилл стоял на рынке над деревянными пестрыми изделиями, разложенными на рогоже.
«Все равно, — думал Кирилл, — заутра уйду. Погляжу напоследок на знакомые бороды».
— Эй, брада! Красная сулея чего стоит?
— Ой, чегой-то мне твой голос знаком?
— Памятлив!
— Не могу вспомянуть.
— Неужли ж запамятовал? На том свете Ильиной тройке вместе хвосты расчесывали.
— Тьфу! Пес те дери, чего говорит! Ой и сказал! Помилуй мя, господи! Ну, купи чего-нибудь!
— Чего, спрашиваю, сулея стоит?
— Сулея-то? — задумался продавец.
Но в это время Тимоша схватил Кирилла за рукав:
— Ошалел, что ль? Чего рынку кажешься?
— А что?
Они отошли. Пошли в сторону.
— Тут Гриша Капустин из Москвы. По твою душу.
— А чего?
— Князь, говорит, наградить те удумал.
— Ой, спасибо государю Дмитрию Ивановичу.
— Вишь, он к тебе всем сердцем, а ты…
— Это князь-то?
— А кто ж?
— Ты чего Грише-то набрехал?
— Да не видал, говорю, такого.
— Ну, так мне та награда не надобна.
— Ну и не надо! Леший с ней. Куды ж ты?
— Ведать не ведаю. В Белев, что ль.
— А чего?
— Да там, сказывают, Литва рядом. Овраг перешел и — прощай, Дмитрий Иванович, здравствуй, Ольгерд Литвиныч!
— Ольгерд-то помер.
— Свято место не бывает пусто. Одного схоронят, другого найдут.
— Туда, значит?
— А ты ж со мной ходить уговаривался!
— Больно далече задумал. А тут мне родная земля.
— Не неволю.
Распрощались. Тимоша смотрел вслед Кириллу: «Смел пострел! Не идет с рынку».
Кирилл вернулся на торг:
— Так чего ж за нее?
— За сулею-то? Ведь как тебе сказать? Со своего человека наживать вроде
бы и неловко. Да работа-то какова!— А ты разом говори.
— Где ж ты, брате, видал, чтоб разом? Какая ж это торговля разом? — обиделся продавец. — Я те свою цену, ты мне — свою. Вроде как бы беседуешь, а не торгуешь.
— Ведь и товару-то на чох, а тож — по купцу примерился! — заспешил Кирилл.
— Ты мне торг не мути! Ежли нечем платить, я те не неволю.
Все же Кирилл купил красную разузоренную сулею.
«Повезу ей! — думал. — Стану на колени, поклонюсь в ноги: не гордись, мол, прими коломенскую сулею; давай станем на всю жизнь вместе меды варить!»
И, запахнув покупку полой, быстро пошел за город, на подворье:
«Ежли сюда московская рука досягнула, за Окой ей шарить не легко будет».
— Далеко ль? — удивился старик с постоялого, глядя, как Кирилл принялся наскоро заседлывать коня. Время уж за полдень перевалило.
— Да тут рядом. В Каширу съездить надобно. У меня там брат занемог.
— А ты б Окою.
— Лесом-то шибче.
Он засунул сулею в переметный мешок. Туда ж заранее увернул кое-что из припасов. А иное оставил до времени на прежнем месте в лесу.
Конь застоялся, отъелся, пошел горячо.
На перевозе приезжие мужики пристали с расспросами:
— Чего это рука у тя повязана?
То одно спрашивали, то другое — все ладили, чтоб руку им показал. Но, помня Тимошины слова о Капустине, упасся.
Снял бы кольцо, да оно никак не снималось. Палец, что ль, ожирел аль сустав нарос.
Уже выехав на Рязанскую сторону, развязал руку, открыл палец с кольцом. Хлестнул коня и без сбоя шел до самого вечера.
Перед сумерками отдохнул.
А по сумеркам и по ночи конь пошел побойчее: прохладно стало.
На поляне, высоко над рекой, густо лежала серая ночная роса; травы под ней гнулись.
Позади остался Перевитск, и Кирилл рад был, что миновал его стороной и ночью.
Багровая луна тяжело погружалась в сырые травы, и по полю тек ее розоватый свет.
Над травами, в стороне от дороги, темнел лохматый шалаш. Над лазом на шесте белел конский череп, а в золе тлела и слабо дымилась головня.
Кирилл слез с седла и окликнул:
— Эй, человече!
Никто не отозвался.
Пригнувшись, он заглянул внутрь.
— Есть кто?
Посредине шалаша вырыто было место, чтоб ходить, не касаясь головой верха, а по краям вокруг получалась вроде как бы скамья земляная, и на ней лежала просторная медвежья шкура.
Кирилл стреножил коня и спрятал переметную суму в кустарник, чтоб не держать при себе ни для кого соблазна. Седло же и потник внес в шалаш.
Он вышел снова, посидел. Дыша горьким дымом остывающего костра, погрелся над теплой золой.