Дмитрий Донской (1947)

— Подойди, глянь, — позвал коваль, довольный вниманием к своему делу.

Кирилл примерился к новому мечу.

— Не видал таких. Не тяжеловат ли?

— Доле прослужит.

— На Москве такие перестали ковать.

— Ну, за ней разве угонишься? Она, сказывают, на Вожу-то свейские, заморские мечи брала.

— А ты нешь таких не сковал бы?

— Да ведь Москва кует! Еще, сказывают, и к свейским свою поправку дает, лучше тех кует. А нам не велят. Ольг сказал: «Не я Москве ученик, а пущай она сперва у нас поучится».

— Ну Ольга и поучили, как из Рязани шугнули.

— Ой, про то забудь. Голову снимет.

— Ладно. Бог те на помощь!

— Спасибо на добром слове.

Кирилл смотрел рязанские сукна. Не хуже цареградских. Потемней, пестрины в них нет, а работа тонкая.

Видел на торгу многие ремесла — бочаров, утварщиков, медников, овчинников. Их изделия прельщали Кирилла добротной, чистой выделкой. Скромны, не пестрят, радуют не блеском, а нутром.

Кирилл почувствовал себя среди ремесленников как дома. Хорошие ребята. Не похожи на греков — те сделают на полушку, а нашумят на рубль. Эти на рубль сделают, а что сделают, суди сам, не похваляются.

— Люб ты мне, город Рязань!

Он шел с торгу вдоль Лыбеди; за Скоморощенской горой садилось солнце. Длинный седой старик окликнул его:

— Эй, сыне, не коня ли покупаешь?

— Не! — усмехнулся Кирилл. — Своего продаю.

— А чего просишь? — привязался старик.

— А ты моего коня видал ли?

— Я, сыне, стар, знаю: у такого доброго молодца и конь добр.

— По чем судишь?

— Добрый молодец — добрый воин. А в бою много коней ждут всадника. На хлябивой кляче ты нешь поскачешь?

«Ну, а что мне? — подумал Кирилл. — Продам! Рязань, теперь вот она».

Он повел за собой старика и, только положив в пояс деньги, удивился: «А я ведь и впрямь коня-то продал! Выходит, приехал домой!»

Еще день не погас, а уж Кирилл ходил, расспрашивал:

— Гдей-то тут в Затынной слободе огородники?

Ему показали дорогу.

— А не слыхали, есть там Горденя?

— Это — у которого белая капуста?

— Он самый.

— Есть там такой. С того краю второй дом будет.

— Ладно!

На другой день Кирилл собрался к Гордене. Он сунул в суму коломенскую сулею, намазал салом сапоги и, удивляясь своей робости, пошел к огородам.

Тут было хорошо. Низко, близко к реке. Лыбедь текла, поросшая широкими листьями кувшинок. Воздух был свежий, пахло землей и ботвою. За тынами тянулись гряды. Пушистыми зелеными хлопьями сугробилась над грядами ботва моркови. Пунцовыми жилами на плотных и скользких листьях темнела свекла. Кирилл подивился было пустым грядам, но там спел лук, золотясь бронзовой чешуей, и серебряный чеснок. Подале лежало поле, там вразвалку росли огромные голубые кочаны капусты.

Между гряд стояли обширные кади с водой.

Кирилл вошел в огород. Навстречу ему двинулся смуглый черноглазый человек, и в его бровях, или в переносице, или в ушах было какое-то переползающее, как тень, сходство с Анютой.

— Тебя Горденей зовут?

— По капусту, что ль? Обождать бы надо с недельку.

— Капуста капустой. А мне Анюту повидать надо. Сказывали, она тут, у тебя.

— У меня.

— Как бы ее кликнуть?

— А зачем?

— Из Коломны я. Наказывали об доме сказать.

— Мне скажи. Она мне сестра.

— Самой надо.

— Самой нет.

— Где ж она?

— К вечеру будет.

— Ну, я зайду.

— А ты скажи, я ей передам.

— Сам скажу.

— Беда, что ль, какая?

— Нет, беды нету. А наказывали ее спросить. Там баба одна.

— Постоялка, что ль?

— Не, соседка. Там об ней у соседки справлялись. Ну, дело бабье, наказала: скажи, мол, ей, скажи самолично.

— Это уж не анафем ли ее пришел?

— Может, и он, не знаю.

— А чего ему надо? Ведь монах!

— Он теперь расстрига. Своим трудом жить удумал.

— Значит, он и приходил?

— Не знаю.

— Ты ж сказал: расстрига.

— Это так. А он ли приходил, не ведаю.

— Пришел ей сказать, а что сказать — не знаешь? Что-то я не пойму.

Кирилл подумал, что запутался. А Горденя, помолчав, решил:

— Ты лучше не приходя. Не сбивай бабу. Сколько годов томилась, стала затихать, а ты опять разбередишь. Не ходи лучше. Скажешь в Коломне: не нашел, мол, нету. Идем, капусту посмотришь.

— А она не придет?

— Нонче, может, и совсем не придет. У ей в городе кума заболела, позвала по дому доглядеть. Может, задержится. Вот, глянь сюда: хороша?

Белые кочаны лежали, словно витые серебряные чаши, в синеватых листьях. Желтоватые шары, гладкие, будто смазанные маслом, поблескивали на осеннем солнце, крепкие, как костяные.

— Чем это ты их так выходил?

— А! Сам дошел. Она тепло любит, а пьет, как лошадь. Только пои. Так я ей теплое даю питье, не из реки, а из кадей. Вода за день согреется, вечером — пей. Вот она у меня и такая. У меня тут многие перенять норовят, да никак не домекнут, как это я водой ее ращу, не верят: тут, мол, какое-то другое дело. И ничего у них не выходит. Надо любить дело, тогда его и поймешь. А поди морковь у меня глянь. Видал такую?

Кириллу хорошо было ходить по этой земле, где еще утром ступала Анюта, где на влажной земле не ее ли виден узкий след.

— Много у тебя народу пособляет?

— А где его брать, народ? Нешь это Москва! Мы в походы не ходим, пленных не имаем. Отколь нам руки брать? А были б руки! У нас пару коней дешевле купить, чем одного полоняника.

— Да Рязань ведь воевала.

— А ты слыхал, чтоб мы пленных брали? То сами в полон идем, то полон на свой размен спущаем. Мы, брате, не Москва. Наш Ольг голову высоко несет, а дело стоит.

— Место у вас такое. Промеж Москвы и Орды.

— Да уж либо к одним, либо к другим бы прислонялся.

— А ежли б он к татарам прислонился?

— Ну, я б в Коломну пошел.

— Весь народ в Коломне не уместится.

— Я про весь народ не скажу. Он сам о себе знать должен.

— А народ — это нешь не ты?

— Ты что-то тут плетешь! Это на сытый живот с тобой говорить надо. А я еще не ужинал.

Кириллу показалось, что Горденя обиделся. И решил уйти.