Дмитрий Донской. Искупление

— Вот те и "гайда"! — прорычал Елизар, когда почувствовал наконец, что тело совсем ослабело и мешком наваливается на него. — Нагайдачил, Батыево исчадие!

Он торопливо откатился в сторону, ослабил и скинул с себя петлю. Его трясло мелкой, дрянной дрожью, какой не было ни в Суроже, на стене, ни той ночью в степи, там он был готов ко всему, а тут налетело несчастье нежданно, когда всё нутро его отмякло и преклонилось пред чудным виденьем берёзового перелеска... Дышалось коротко, тяжело. Не верилось, что так скоро будет повержен враг, но, поднявшись на ноги и глянув, как замирает в судорогах кочевник, как скрючились его толстые короткие пальцы с клочьями шерсти, выдранной в агонии из шубы, он понял, что с этим кончено. Подошёл ближе, наклонился, подобрал нож. Подумал и сорвал дорогие ножны с пояса, тут же броско перекрестился и отвернулся, чтобы не видеть вспухшего, потемневшего горла — чёрные бугры разорванного под кожей хряща.

— Вот уж где пропало бабино трепало... Прости Господи...

Конь упрямился недолго. Елизар вспрыгнул в седло и хотел было поскорей отскакать от этого места туда, где угадывался брод, но какая-то непонятная и властная сила дотянула его за увал, чтобы хоть мельком взглянуть на крохотную, походную ставку, оставшуюся теперь без хозяина. Вот он на гребне. Вдоль по лощине пролёг сумрак, во всё ещё хорошо была видна ладная островерхая ставка, её серый стожок с тонкой деревянном спицей вверху. Бока ставки были любовно разрисованы накладным орнаментом из белого и чёрного войлока в виде листьев, цветов, ягод и причудливых птиц. Вход, как и заведено у татар, смотрел на полдень. Перед ним легонько придымливал небольшой костёр, белёсый дым медленно тянулся по лощине. Тишина. До ближайшего кочевого аила полдня ходу, и до ночи никто не ступит на берег этой реки.

Елизар подъехал вплотную к ставке. Прислушался, В конце лощины проскрипел коростель, а с русского берега долетали плаксивые вскрики чибиса.

"Есть там кто аль нет?" — вопрошал в Елизаре всё тот же бес любопытства, сманивший его в эту лощину наперекор здравому смыслу, коему человек меньше всего уступает на земле... Он спешился, прислушавшись ещё раз. Тихо. Стреножил коня и шагнул к чёрной щели полузавешенного входа. В тот же момент полость шевельнулась и высунулся квадратный сундук с боками голубого шёлка, и, будь Елизар новичок в татарском быте, впасть бы ему в ещё большее изумление. Тут же резанул по ушам визг и сундук упал с головы женщины. Она кинулась назад в ставку, а её нарядный головной убор — бокка — свалился на землю. Это мог быть свадебный убор, но без дорогой ветви сверху. Раньше, в Сарае Бату, а особенно в богатой столице Сарае Берке он видел на богатых татарках такие сундуки с костяными, серебряными и даже порой золотыми ветвями, укреплёнными поверх этого шёлкового ящика с лентами для привязки под губой...

Елизар откинул бокку ногой и раздёрнул полог входа. Снова раздался визг и выдал татарскую невесту — она забилась в правый угол. Он оглядел это крохотное жилище и успокоился: больше в ставке никого не было, если не считать висевшего на опорном колу войлочного "хозяина", — женщины зовут такую куклу "братом хозяина".

— Почто устрашилась? — спросил Елизар по-русски и сделал худо: она взвизгнула, пихнула Елизара пластом войлока, за которым скрывалась, и кошкой порскнула мимо него к выходу.

— Мати родная... Стой! Стой, окаянная!

Удивленья достойно было, как проворно молодая татарка выскочила наружу, но ещё больше подивился Елизар, когда кинулся вослед за ней и увидел её уже в седле. Она хлестнула коня — тот дёрнулся и тотчас остановился, едва не упав: Елизар связал ему ноги. Татарка побелела лицом и со страхом, с мольбой глядела на высокого русского, уже догадываясь, что произошло там, за увалом, но ещё не покоряясь судьбе.

— Почто слёзы в очах? Почто страшисся?

Он осторожно, но крепко взял её за бока и выседлал, но не опустил на землю, а держал, прижав к груди и глядя в её крупные чёрные глазищи, то и дело стрелявшие в стороны, рассматривая плотные, гладкие волосы, шею, молодую, красивую, сладко пахнущую травами.

— Ишь, как ладна и благовонна, — бубнил он, принюхиваясь к ней, а ладони ощущали тугое, ещё стянутое испугом юное тело. — Ишь коренья какие нашла благоуханные. Не к свадебке ли ладилась? То-то! Вот она, судьба-то: попалась пташка степная — привыкай к клетке...

Не выпуская татарку из рук, он шагнул к ставке, локтем откинул полог, вошёл внутрь.

— Ну, не верещи, коли так судьба повелела! — грозно прорычал Елизар, а потом уж тише заговорил по-татарски.

* * *

Во сне ему привиделось, что конь коснулся головы. Он проснулся от громкого фырканья и прикосновенья к волосам. Вздрогнул, открыл глаза. В ставке было сумрачно. На опорном коле висел, еле видимый, "брат хозяина" — саягачи, а в распахнутом пологе входа торчала голова коня. Елизар вскинулся, тронул рукой тёплый ещё войлок слева от себя, но женщины рядом не было.

— Халима! — позвал Елизар громко и почувствовал в ответ, как её рука легла ему на лоб. Он повернулся, запрокинул голову и различил её в полумраке. Она сидела, поджав под себя ноги, в одном халате из розового алтабаса [1] . У самого его виска слоновой костью светилось её колено. Она сидела с ножом в руке.

— Халима! — Он испуганно приподнялся, но тут же в смущении лёг снова: женщина отрезала конец верёвки и привязывала его к палке. Он уткнулся лицом в полу её халата, но она провела ладонью по волосам, отросшим до самых плеч, и легко, без помощи рук, поднялась — так легко, как это умеют только женщины Востока, чуть качнувшись телом вперёд.

1

Алтабас — персидская ткань.

— Халима, прогони его! — пробурчал он по-русски. Она, верно, поняла и отогнала коня от ставки.

Войлок, мокрый от ночной сырости, слегка подрожал и затих. Елизар понял, он знал, что палка на верёвке, которую прилаживала Халима снаружи, это седер — запрет: входить постороннему нельзя. Такие знаки татары вывешивают на ставках больных, но этим знаком пользуются и молодожёны...

"Малоумная, — думал Елизар с жалостью. — Мнит, поди, что мы тут с ней долгую жизнь заведём". Тут же он жёстко прищурился, кляня себя за неосторожность: татарка могла его сонного зарезать!

— Халима! — позвал он требовательно.

Она вошла и покорно легла рядом, забившись под шубу.

— А почто ты меня не зарезала? — спросил он снова по-русски и взял нож, оставленный ею.

Она поняла. Посмотрела ему прямо в глаза — близко-близко, воззрясь ему в зрачки, потом схватила нож прямо за лезвие. Он испугался за её руку, отпустил, и она отшвырнула нож.

— Вельми ты хороша, Халима... Сколько заплатил за тебя твой жених? Вопрос он задал по-татарски.

— Дорого, — ответила она и, похоже, не лгала.

— У него много жён?

— Он взял пять жён своего отца. Отца убили в Персии...

— И свою мать взял в жёны? — изумился Елизар.

Она отрицательно покачала головой. Лицо было плохо видно в полумраке ещё не проступившего утра, а свет луны почти не проникал в ставку через узкую щель полога, но он угадал, что Халима тоскует.

— Ты меня продашь? — спросила она.

— Того не ведаю, господь не умудрил, да и не доводилось мне бабами торговать... — промолвил он задумчиво, забыв, что снова говорит непонятно для неё.