Дмитрий Донской. Искупление

Осмотрелся Боброк — покатал по ответной строгий взор свой не каждый выдерживал, иные опускали глаза в пол. Это помогало Боброку рассматривать бояр. Рядом с Морозовым сидит родной брат княжего тиуна — Фёдор Свиблов, вылитый братец снаружи, только не рачителен в хозяйстве: деревни свои в запустении держит, землю зарастил кустьём, зато воин преславный. Вот и сейчас приехал верхом в боевом плаще-корзне, схваченном на правом плече простой железной застёжкой. Голова чуть дёргается порой, это саблей шею задело... Дальше сидел Назар Кусаков, маленький, щуплый, но резвый, как вьюн, и огневой в деле ратном. Сидит, на дверь посматривает и шапкой место рядом придерживает — известное дело: Монастырёва Митьку ждёт... На него недобро косится первостепенный боярин Фёдор Андреевич Кошка, ищет место поближе к Князеву стольцу, но Кусаков не отдаёт место сотоварища. Кошка привык сидеть поближе, как велел ему отец, Андрей Кобыла, ныне старый, больной. Кусаков отдал бы ему место или сдвинулся бы, но сердит на Кошку: слухи прошли, что-де тверской князь сватал его дочь-красавицу за своего сына, а Кусаков, неженатый, локоть кусает... Недвижной глыбой сидел тоже ближний боярин Юрий Кочевин-Олешинский, но это сидя он кажется глыбой, а вот когда вошёл — и походка у него такая блудливая, будто он только что покрал в поварской подклети кусок гуся... Нежданно приехал Дмитрий Всеволожский, внук татарского мурзы Четы. Ещё при Калите этот мурза выехал на Русь, крестился и основал род будущих первостепенных бояр московских. Дмитрий Всеволожский во втором колене носит прозвище — Зерно... Неожиданно оказался в ответной костромской воевода Александр Плещей, тучный, вроде Кочевина-Олешинского, но не в пример тому чист взглядом и помыслом. Он с большим опозданием привёз оковец податного серебра ко двору великого князя, но не смущён, видно причина была. Сидит, крестится. Младший брат митрополита Алексея... По левую руку от Боброка, занимая край скамьи, сидели два брата Пронские — Даниил и Владимир. Последний прибаливал больше года. Всю зиму не показывался на сиденьях боярских, а ныне выбрался со двора, сидит, прикрыв глаза. Младший, Даниил, громко переговаривается с Акинфом Шубой. Веем слышно, как сгремел Шуба:

— А намедни новгородцы, гости торговые, шли через землю рязанскую и наслушались премного хульных словес про нас, про московских бояр, про чёрных людей, такоже и про нашего пресветлого князя. Конец Москве предрекали от гладу, от Литвы Ольгердовой, от немцев, от Орды, а особливо от меча рязанского.

Боброку было это неприятно слышать, особенно после того, как рязанский полк ходил недавно с московской ратью на Литву, но и верил он: могли так говорить рязанцы.

— Похвалялися собою, а про Москву твердили, что-де она, Москва-та, токмо и умеет злато-серебро считать, а меч, мол. держать разучена.

— Недоверни! — буркнул Боброк, растирая колени широкими, как москворецкие лещи, ладонями.

— Истинно, Митрей Михайлович! И вельми превозносили князя своего, Ольга.

— Высмерток! — обронил Боброк.

— Истинно высмерток, а не воин, — вставил своё слово Фёдор Свиблов. Ещё сущим ребёнком обрезал, мечом играючи, перст малый на деснице, а ныне по всем землям слух пустил, что-де в великой брани с татарвою рану сию нажил.

— Вся земля рязанская за него горой стоит, — заметил тихо Фёдор Пронской.

— А отчего стоит? — спросил его Свиблов, но смотрел на Боброка, прикованный взглядом его крупных серых глаз. Пронской молчал, покачиваясь, как бы успокаивая боль, и Свиблов сам ответил: — А оттого, что Ольг Рязанской татей развёл и татьбу их по вся дни щедрит. Сказывали мне коломенские люди, что-де ухватили рязанцев на московской земле. Приволоклись те рязанцы на Осетр-реку, к самой Коломне, и наловили те тати рязанские воз бобров карих...

— Ох, окаянные дети! — крякнул Кочевин-Олешинский с завистью. — Целой воз?

— Целой воз, и утечь норовили с целым-то возом бобров карих!

— Заваруи! — снова вставил Боброк.

На дворе послышался конский топот и тут же — заразительный смех Дмитрия Монастырёва. Прискакал и что-то там учинил с конюхами. Владимир Серпуховской поднялся, подошёл к окну, заодно выглянул за дверь — не идёт ли князь — и снова вернулся в палату. У всех на виду прошёл он, высокий, светловолосый и похудевший ещё больше. В минувшую зиму литовского нашествия он пережил немало и когда готовил полки в Перемышле, и когда вернулся на разорённую землю — в сожжённые сёла отчинные, на свою треть Москвы, пострадавшую более всего. Лучше бы, думалось порой ему, не доставалась бы она ему по отцову завещанью... Прежде чем сесть снова на своё место, Серпуховской мельком окинул палату, пронизанную из трёх южных окошек снопами солнечного света, хотел сказать что-то боярам, но в дверь влетел сначала Монастырёв — раскрасневшийся, улыбка во всё лицо, глаза простодушно мигают, будто молят прощения, а ямки на щеках вновь грешат неуёмным весельем. Заворчали было старики на него, тут в ответную палату вошёл великий князь.

Радостным, но сдержанным гулом встретила его палата. Закланялись первостепенным большим обычаем — касаясь пола рукой, ближние — малым, в пояс, родичи — низко голову склоня, и каждый норовил меж тем выловить в лице князя настроение: забота ли обуяла его внутри княжества и обыденные дела на их думу положены будут, или внове грозовой набат, походный, ударит над Москвой? Так или иначе, но не минует ничто их боярского сиденья, их участия в судьбе стольного града, их княжества, с их землями, их людьми. И вот присмирели по лавкам. Ждут. Глядят.

Дмитрий был всё в тех же заношенных сапогах мягкой зелёной кожи, но без кожуха, а поверх была надета белая льняная рубаха под кушак с кистями, вышитая княгиней. Голубая отока вышивки ладно оттеняла молодую шею и тёмный волос князя. Та же вышивка, только шире, обливала грудь и весело перекидывалась на рукава и подол рубахи, перетакиваясь с тёмно-голубым кушаком. Из рукавов выпростались сильные кисти рук, с младых ногтей привыкшие к тяжёлому мечу. Густая, тёмная волна-скобка волос упрямо гнулась над правой бровью, оттеняя бледность лица Дмитрия. Следом за Дмитрием вошёл отрок теремной, сын погибшего ныне зимой боярина, внёс кувшин с сытой и берестяной бурачок с орехами. Через плечо у него были надеты деревянные кружки на столбце. Всё это он выставил на широком подоконнике, ближнем к князю, поклонился только ему и вышел, прихлопывая сандалиями, плетёнными из ремней и с высокими задниками, кои издавна звались на Руси плесницами.

Дмитрий сел на столец, положил руки на колени а крепко сцепил их пальцами. Он уже успел окинуть ответную взглядом и отметил, что брат тысяцкого, Тимофей Вельяминов, здесь. В голове мелькнуло: правильно ли, что не позвал военачальника на совет, но теперь уж не время было размышлять об этом...

— Бояре! Вчерашний день, ввечеру, прибыл с ордынской земли, из самого Сарая, гонец от тамошнего слуги нашего...

Приостановил речь свою. Все ждали, не скажет ли между деловым пословьем, кто такой слуга тамошний, но князь по ранним наказам старших никогда не проговаривался, сейчас он тоже умолчал о сарайберковском епископе Иване.

— Гонец тот привезён был нашим полоняником, из Крыму утёкшим. Не было грамоты у того течца, была стрела в спине... — Дмитрий после этих слов, сказанных тихо, повысил голос: — Князь Михаил Тверской идёт во Володимер-град с ярлыком ханским на великое княжение! Отныне вокняжится и возвеличится Михаил со Тверью, поставя власть свою не на праве отчины и дедины, но на лести и обмане!

— Блядиею [21] не проживёт! проворчал Боброк, наливаясь кровью по крепкой шее, еле видной из-за широкой бороды-лопаты, и завозил в волнении ладонями по коленям.

21

Блядь (древнерусск.) — ложь, обман.

— Не желаем! — крикнул Акинф Шуба.

— Козёл тверской! — хохотнул Иван Минин.

— Мы-те не тверские! Мы-те бороду повычешем ему! — поддержал Монастырёв, а дальше, как обвал, повалились голоса, набегая друг на друга:

— Усладил хана!

— Немало ввалил!

— Ханье — прорва! Брюхо без дна!

— Истинно!

— Сам не избудет дьяволовой сети!

Короткие выкрики эти, в коих не слышно было голоса двоюродного брата Серпуховского, уже знавшего загодя новость, ничего не давали уму, но сердцу было отрадно, что верные его соратники готовы и на сей раз выступить в поход по зову своего князя.

— Вот уже четыре... — Дмитрий выждал, когда смолкнет гул в палате. Вот уже четыре десятка лет минет, как земля русская не ведала великого огня, но нынешней зимой пришёл тот огонь из Литвы.

— За грехи наши... — перекрестился Плещей, ему молча вторили крестными знаменьями старые бояре.

— Коль нагрянуло безвременье, откуда ждать ныне ворогов? — спросил Дмитрий, однако никто не решился молвить слова, и он продолжал: Стараниями деда моего князя Ивана Калиты и отца моего князя Ивана Красного Русь выжила в тихости и безмятежье, многи годы копя силу людскую, конную, денежную, но паче того — силу духовную, и судьба ниспосылает нам испытание той силы. Готовы ли мы встретить судьбу сию?