Дмитрий Донской

Политика как искусство компромиссов

Выбравшись из-под завалов достоверных, сомнительных и невероятных сведений, относящихся к «делу Митяя», попытаемся подвести некоторые итоги. Для этого, преодолев невольное очарование имени Дмитрия Донского, назовем вещи своими именами.

Попытка князя Дмитрия Ивановича повторить успех своего дяди Семена Гордого и поставить во главе всей Русской церкви преданного сторонника Москвы провалилась. У этой неудачи были как объективные, так и субъективные причины. К первым отнесем внезапную кончину московского ставленника Митяя на пути в Константинополь. Но если сведения Никоновской летописи о насильственной смерти Митяя верны — то это означает грандиозный провал той службы, которая существует при любой верховной власти и которую в наше время называют «контрразведкой». А это уже момент субъективный…

Впрочем, при всех своих выдающихся достоинствах спасский архимандрит не был незаменимой фигурой. Роль «второго Митяя» хотя и без блеска, но достаточно грамотно мог сыграть и Пимен Переяславский, и Иван Петровский, и почти любой из московских иерархов. Но дело в том, что уже вскоре после отъезда Митяя в Константинополь великий князь понял (или ему объяснили искренние доброхоты), что два грандиозных замысла сразу — контроль над митрополией и войну с Мамаем — ему не осуществить. Война с Ордой требовала мобилизации всех боевых сил не только Московского княжества и великого княжения Владимирского, но и всей Великороссии вместе с Новгородом. Эта война требовала не только мира на западных границах, но и широкого привлечения литовских Ольгердовичей к борьбе с Ордой.

Накануне Куликовской битвы от Москвы требовались максимальное дружелюбие и уступчивость в отношениях с соседями. Московский произвол в такой деликатной сфере, как церковное право и христианская совесть, перечеркивал усилия московских дипломатов в этом направлении.

Возвышение Митяя и сопутствовавшие ему нарушения церковных канонов и исторических традиций были таким же эмоциональным всплеском молодого великого князя, как и разрыв с Мамаем. Острая потребность в самоутверждении, жажда славы толкали Дмитрия на подобные шаги.

В принципе Москве полезно было бы иметь своего ставленника на митрополичьей кафедре. И, разумеется, Митяй был бы гораздо более ярким московским патриотом, нежели византиец Киприан (287, 50). В этом отношении правы те историки, которые считают водворение в Москве Киприана «несомненным политическим поражением великокняжеской власти» (266, 363). Но дело в том, что в политической ситуации начала 1380 года это были поражение опрометчивого своеволия князя Дмитрия и победа здравого смысла его осторожных советников, «старых бояр» и их единомышленников из круга монастырских «старцев». В тонких политических вопросах Дмитрий Московский часто действовал не как умудренный опытом государственный муж, а как вспыльчивый и нетерпеливый юноша. В условиях вызванного политикой Дмитрия перманентного напряжения в отношениях с Ордой продолжать «продавливать» кандидатуру Митяя назло всей Северо-Восточной Руси было бы явным безумием. И в этом отношении кончина Митяя была до подозрительности своевременной. Она развязывала руки Дмитрию для давно назревшего и крайне необходимого шага — примирения с Киприаном и стабилизации отношений с Литвой.

Что же произошло в Москве после отъезда Митяя в Константинополь в июле 1379 года?

Осенью 1379 года московские «старцы», пользуясь отсутствием Митяя, стали искать путей примирения с великим князем. Дмитрий по ряду причин тоже был склонен пойти на мировую. Он чувствовал, как ход событий неотвратимо приближает тот день и час, когда ему предстоит встретиться с Мамаевой Ордой в решительной схватке. От своих разведчиков князь знал, что Мамай, не желая рисковать, копит силы, подыскивает союзников. Сам Дмитрий в конце 1379-го — начале 1380 года привлек на свою сторону литовских князей Андрея и Дмитрия Ольгердовичей. Вероятно, москвичи вели тайные переговоры и с другими Ольгердовичами — врагами великого князя Литовского Ягайло.

Однако главная задача заключалась в том, чтобы как можно больше русских княжеств в решающий момент выступили заодно. Для укрепления духовной составляющей единства Дмитрию нужно было благословение лесных отшельников. Ход событий неотступно требовал от московского князя примирения со «старцами». Первый шаг был сделан уже осенью 1379 года. По просьбе великого князя Дмитрия Ивановича Сергий Радонежский устраивает Успенский монастырь на Стромыне (101, 186). Собор новой обители, посвященный Успению Богоматери, был освящен 1 декабря 1379 года (43, 137). Это был своего рода памятник победе князя Дмитрия над татарами в битве на реке Воже, случившейся незадолго до праздника Успения.

(В одном из списков Типографской летописи названа другая дата освящения — 30 декабря (49, 143). Если принять эту дату, то оказывается, что собор был освящен в день рождения старшего сына Дмитрия Московского Василия, родившегося 30 декабря 1371 года.)

Великий князь не обходит вниманием и племянника Сергия — Федора Симоновского. Тот получает место придворного исповедника. Тогда же в Симоновом монастыре, игуменом которого был Федор, начинается строительство каменного собора в честь Успения Божьей Матери.

Восстанавливая дружественные отношения со «старцами», князь Дмитрий пошел навстречу их пожеланиям относительно признания митрополита Киприана. Тем самым он обретал для себя и полезного посредника на переговорах с великим князем Литовским Ягайло. Занимая одновременно две кафедры — киевскую и московскую, Киприан был кровно заинтересован в сохранении мирных отношений между Литвой и Северо-Восточной Русью.

Колесо Фортуны

В литературе бытует мнение о том, что Киприан прибыл в Москву только весной 1381 года. В таком случае он не имел никакого отношения к Куликовской битве. Однако последние исследования убеждают в обратном (79, 186). Митрополит прибыл в Москву 3 мая 1380 года и отслужил литургию в «Доме Пречистой Богородицы» — так называли Успенский собор Московского Кремля. Сразу по приезде он принялся восстанавливать старые и налаживать новые дружеские и политические связи. Вместе с Сергием Радонежским он был приглашен крестить сына князя Владимира Серпуховского. Вероятно, в этом приглашении сказались какие-то старые связи митрополита с удельным князем. А в августе 1380 года Киприан во главе московского духовенства благословлял идущие на битву с Мамаем полки.

Однако политическая конъюнктура и смена настроений великого князя готовили Киприану новый удар. Его сближение с Дмитрием Московским окажется недолгим и не переживет роковой даты разгрома Москвы полчищами Тохтамыша (26 августа 1382 года). Уже в октябре 1382 года князь Дмитрий вышлет митрополита из своих владений. По свидетельству летописей, причиной опалы станут трусость Киприана, а также его политическое двоедушие: бежав из Москвы за несколько дней до подхода войск хана Тохтамыша, митрополит направится в Тверь. Вскоре после этого тверской князь Михаил Александрович поехал в Орду за ярлыком на великое княжение.

Но так ли виновен был Киприан? Благодаря ханскому снисхождению Дмитрий остался у власти. Но кто-то должен был ответить за небывалый разгром Москвы. Таким «козлом отпущения» Дмитрий изберет митрополита Киприана. Князь вызовет его из Твери в Москву и потребует немедленно покинуть Северо-Восточную Русь. Знавший характер московского князя Киприан не стал оправдываться, ибо понимал, что Дмитрию нужно выместить на ком-то свою досаду.

Обвинения, которые великий князь предъявил тогда митрополиту, были надуманными. Едва ли Киприан действительно советовал тверскому князю спешить в Орду за ярлыком на великое княжение. Такой совет был бы просто неуместен. Михаил Александрович был самостоятельным политиком. Он и раньше добивался ярлыка в Орде и не нуждался в чьих-либо советах по этому вопросу. Что касается московско-тверского договора 1375 года, скрепленного клятвой и целованием креста, — то такие затруднения русские князья преодолевали благодаря услугам своих придворных клириков. Единственное, в чем Дмитрий мог упрекнуть Киприана, так это в том, что митрополит не воспрепятствовал Михаилу ехать в Орду за ярлыком. Вероятно, именно так поступил бы митрополит Алексей. Но Киприан и не обещал служить интересам Москвы так же беззаветно, как служил им Алексей. Он стремился «стать над схваткой» и быть общим пастырем для всех русских и литовских князей.

Еще меньше можно было упрекнуть Киприана в том, что он уехал из охваченной мятежом Москвы. Конечно, он мог бы в этой ситуации проявить себя и более активно. Сравнение с митрополитом Алексеем, сидевшим в Москве при осаде ее Ольгердом в 1368 году и воодушевлявшим ее защитников, было не в пользу Киприана. Но, строго говоря, это было не его дело. Он и не выставлял себя вторым Алексеем. И не князю Дмитрию, уехавшему в Кострому и оставившему город на попечение залетного литовского наемника, многодетной жены и бездарных воевод, подобало упрекать иерарха в трусости.