Дневник (1901-1929)

Вчера сократил «Федорино Горе», почистил, и у Клячко виделся с Твардовским. Опять устанавливали макетки. Не хочется называть «Федориным Горем», но как?

13, понедельник.Фу, какой, должно быть, будет тяжелый день. В субботу вечером читал с Маршаком, при благосклонном участии Сологуба, в Союзе Писателей. Собрались инвалиды, темные старухи, девицы, я читал «Федорино горе» и «Тараканище». Сологуб с величайшим успехом (у меня) прочитал свои сказки, причем во время чтения все время дразнил меня, очень игриво: перед чтением я наметил ему, что читать, он и задевал меня: эту читаю по распоряжению К. И. Ч., вот Ч. смеется громче всех, это потому, что он наметил сам, и проч. В воскресение был у меня И. Бабель. Когда я виделся с ним в последний раз, это был краснощекий студент, удачно имитирующий восторженность и наивность. Теперь имитация удается хуже, но я и теперь, как прежде, верю ему и люблю его. Я спросил его:

— У вас имя-отчество осталось то же?

— Да, но я ими не пользуюсь.

Очень забавно рассказывал о своих приключениях в Кисловодске, где его поместили вместе с Рыковым, Каменевым, Зиновьевым и Троцким. Славу свою несет весело. «Вот какой анекдот со мною случился». Жалуется на цензуру: выбросила у него такую фразу: «Он смотрел на нее так, как смотрит на популярного профессора девушка, жаждущая неудобств зачатия». Рассказывает о Петре Сторицыне: Сторицын клевещет на Бабеля, рассказывает о нем ужасные сплетни. Бабель узнал, что Стор. нуждается, и решил дать ему червонец, но при этом сказать:

— Деньги даром не даются. Клевещите, пожалуйста, но до известного уровня. Давайте установим уровень.

Лиде Бабель не понравился: «Не люблю знаменитых писателей».

Потом я пошел в Европ. Гостин. в ресторан — сделал визит Сейфуллиной и Валер. Правдухину. Простодушные, провинциальные, отдыхаешь от остроумия Бабеля. Питер им очень понравился. Остановились в Доме Ученых. Ничего толком не видали. Хотят сюда переехать.

Вчера было заседание Всемирной Литературы. Гнусное. Решил больше не ходить.

18 апреля 1925.Канун Пасхи. Был у меня Замятин. Он только что получил новый паспорт, заявив, что свой предыдущий он потерял. Рассказывает о суде над Щеголевым. Говорит: впечатление гнусное. Судья придирался к адвокату и был груб с Щеголевым. Написал рассказ, который назвал «Икс». Получил от Бабетты Дейч рецензию на роман «We». Рецензия кисло-сладкая (в «New Statesman»). Увидев у меня в Чукоккале объявление «Приехал Жрец» ¹¹, Замятин тотчас же записал его в книжку — материал для рассказа.

19 aпр.Ночь трезвонили по случаю пасхи и не дали мне заснуть. Пасху провел за Некрасовым, был у Сапира по делу с портфелем. Много пьяных; женщины устали от предпасхальной уборки, зеленые лица, еле на ногах, волокут за собой детей, а мужчины пьяны, клюют носом, рыгают. Большое удовольствие — пасха. На Невском толпа, не пройти. Сыро, мокро, но тепло. Хотя и мокроты меньше, чем обычно на пасху. <...>

11 мая 1925, понедельник.Не писал по независящим обстоятельствам.— О Муре: мы с нею в одно из воскресений пошли гулять, и она сказала, что ей все кругом надоело и она хочет «в неизвестную страну». Я повел ее мимо Летнего сада к Троицкому мосту и объявил, что на той стороне «неизвестная страна». Она чуть не побежала туда — и все разглядывала с величайшим любопытством и чувствовала себя романтически. <...>

— Смотри, неизвестный человек купается в неизвестной реке!

Она же сказала матери: « Уж как ты себе хочешь,а я на Андрюше женюсь!» Он ей страшно нравится: мальчишеские хвастливые интонации. Когда она поиграет с ним, она усваивает его интонации на два дня — и его переоценку ценностей. <...>

13 мая.Вчера с Бобой впервые на лодке.— Передряги с моей тетрадью Примечаний к Некрасову.— Учу Муру азбуке. Входит утром торжественная. Знает уже у, а, о, ж, р.— Умер Н. А. Котляревский. Я вчера сказал об этом Саитову.

Он сказал:

— А Ольденбург жив!

— ?!

— Интриган.

Был вчера на панихиде — душно и странно. Прежде на панихидах интеллигенция не крестилась — из протеста. Теперь она крестится — тоже из протеста. Когда же вы жить-то будете для себя — а не для протестов? <...>

15/VСейчас Дмитрий Ив., наш управдом, поймал двух жуликов, которые ломали крылья у изумительных орлов, украшающих пушки нашей церковной ограды (она составлена из турецких пушек). Утром в 5 часов утра. Прислонены крылья к стене переулка, собрался народ — пришли милиционеры, парни упираются, говорят: не мы.

— Берите крылья, идем!

— Пусть тот берет, кто ломал, мы не ломали.

— Ну нечего, бери! <...>

Получил у Галактионова образцы шрифтов для Некрасова. Ни один не по душе. Эйхенбаум и Халабаев проверяли мою корректуру Некрасова — и на 60 стр. нашли три ошибки — 5 проц. Они говорят, что это немного. Увы, я думал, что нет ни одной.

23 мая. Суббота.Мура у себя на вербе нашла червяка — и теперь влюбилась в него. Он зелененький, она посадила его в коробку, он ползает, ест листья — она не отрываясь следит за ним. Вот он заснул. Завернулся в листик и задремал. Она стала ходить на цыпочкахи говорить шепотом. <...>

Вчера был у меня Тынянов — читал мне свой ромаи. Мне понравилось очень; <...> У него дивное равновесие психо-физиологии, истории, фантазии. Я сказал ему, что начало хуже остального. Он согласился — обещал выбросить. Я проводил его в 10 часов домой — для меня это глубокая ночь — у него кабинет наполнен книгами, причем на полу, на диване, на стульях — все полно Кюхельбекерами и «Рус. Старин.», где Кюхельбекер. <...>

29 мая.Дивная погода. <...> Сегодня я занимался с Мурой. <...> Она относится к своим занятиям очень торжественно; вчера я сообщил ей букву ш. Сегодня спрашиваю: — Помнишь ты эту букву? — Как же! я о ней всю ночь думала.— Из некрасовских примечаний я понемногу начинаю выползать — хотя впереди самые трудные: к «Кому на Руси», к «Русск. Женщ.», к «Современникам», ко множеству мелких стихов.

4 июня.<...> Вчера Сапир позвонил мне, что цензор Острецов дал о моей книге про Некрасова одобрительный отзыв — и что «Кубуч» берет ее печатать. Неужели это верно? Это почти невозможное счастье: напечатать о том, что любишь. Теперь у меня была одна московская литераторша, которая написала исследование о «Кому на Руси жить хорошо» — в нем 370 страниц; когда оно увидит свет, неизвестно. Тынянов сказывал мне, что у него в столе 4 законченных исследования. «Эйхенбаум приходил ко мне спросить: что же ему делать. У него нет ни гроша, на руках работы — о Лескове, о росте физиологических очерков — и о их трансформации в роман и пр. и пр. Нечего и думать о печатании этих ценных работ. Сергеев (госиздатский) говорил мне, что в Госиздате решили отложить книгу о декабристах Щеголева, несмотря на то, что в этом году столетие со дня декабрьского восстания.

Эйхенбаума я пытаюсь устроить,— но нет возможности найти ему работу. Я сегодня пойду к Сапиру, авось он что-нб. сделает. Из Госиздата меня выперли — очень просто!»

Мура в июне 1925 г.:

— Чуть мама меня родила, я сразу догадалась, что ты мой папа!

Была у нас сестра Некрасова с дочкой — Лизавета Александровна.— А не дарил ли Вам Некрасов книг с автографом? — Ох, дарил, три томика подарил, а я — известно, глупая — продала их и на конфетах проелась.

Все же это тупосердие: даже не прочитать стихов своего брата, а сразу снести их на рынок.