Дневник 1984-96 годов
Шрифт:
В кабинете у директора Дома, Носкова, собрались не мои друзья, а, скорее, недруги — члены жюри. Контактен и демократичен был только Сидоров. Я, правда, ему отплатил его же монетой, в самом конце вечера, когда победитель был уже выявлен и Женя, от этой победы бывший в полной растерянности, отказался от выступления, я дал ему совет поблагодарить всю публику и поздравить всех финалистов. Итак, в кабинете Носкова было мне неуютно. Немножко поговорил с Давыдовым и вспомнил о его дочери и талантливейшей жене Торощиной. Войнович, которого я видел вживую практически впервые, оказался маленького, идеального размера для честолюбца, роста. Налетевшее телевидение снимало в основном демократов, обходя единственного затесавшегося сюда человека другой партии — меня. А чего, собственно, я из другой партии? Я просто за то, чтобы в государстве не воровали, чтобы
Начался заключительный тур. Пока комиссия считает, три члена жюри говорят о тех лауреатах, по поводу которых каждый из них был закоперщиком. Я говорил о Распутине. Передо мною был Солоухин, построивший свою речь довольно легкомысленно, не пожелавший что-либо сказать о самом Искандере. Знаю сто лет несколько его баек, как он, Солоухин, был в комитете по присуждению Ленинских премий и на них давили мнение и диктат ЦК. К моему тексту, который по просьбе Миши Семернякова я написал раньше для итальянцев, я приделал некую полемику: дескать, опыт мой не так обширен, как у Солоухина, ибо я в жюри раньше почти не состоял, а вот только был в жюри Антибукера — отметил свою принадлежность к другой литературе, — а там у нас просто: покидали в шапку свои предложения и сделали писателя знаменитым. После этого с потерями, но без бумажки, рассказал свой текст.
После меня выступал с несколькими словами о Петрушевской Войнович. В его речи было много нажима и агрессивных утверждений только собственного мнения. Я ведь не забыл, как Лена Нестерина, моя ученица, вернула мне книгу Петрушевской со словами: я не буду читать эту гадость. Здесь взгляд на жизнь и этику. Потом Галя Кострова сказала мне, что говорил я хорошо, лучше всех, но отчаянно волновался. Во время одного из концертных номеров принесли решение счетной комиссии. Я просунул голову — сидел во втором ряду президиума, прямо за Сидоровым и рядом с Солоухиным — и увидел: Искандер — 132 голоса, Распутин — 167 или что-то вроде этого и 47 — Петрушевская, которая, кстати, на церемонию не пришла. Это была и моя победа, я-то знаю: рассказы Распутина я обсудил на своем семинаре, раздал довольно много билетов своим студентам.
Был у дяди Лени Сергеева. Мне так нравится их большая семья, такие чистые и хорошие люди. Мне кажется порой, что я их всех недостоин, я выдаю себя за другого. Отвез огромный букет роз, новый свой роман и бутылку "Уссурийского бальзама", который привез из Владивостока. Дядя Леня — это последний человек, который помнит, любил и теперь соединяет меня с мамой.
Пять утра, иду в гараж и уезжаю на дачу.
28 октября, понедельник. Субботнее присуждение премии Распутину — полное название Международная литературная премия (по прозе) "Москва? — ?Пенне" — вызвало сегодня обвал средств массовой информации, пришлось дать интервью "Свободе", "Вечернему клубу", "Труду". Постепенно я понял, что в этом все усматривают некий политический реванш. Именно поэтому перепечатываю в дневник свое представление в жюри кандидатуры Распутина:
"Рассказ Валентина Распутина "В ту же землю" — одна из жемчужин новой русской литературы, свидетельствующая, что русская литература вопреки некоторым расхожим мнениям не погибла, что идеалы ее по-прежнему высоки, а мастерство не утрачено.
Распутин один из тех редчайшего разлива писателей, почти любое произведение которого не только вызывает толки, но и — что главное — обрастает мифом суперреальности, надолго удерживается в сознании читателя, становясь как бы его собственным открытием и наблюдением. Что касается литературы такого качества и имен — здесь я не боюсь пересола — это Толстой, Достоевский, Тургенев, а если говорить конкретно о повестях и рассказах самого Распутина — это не только классическое "Уроки французского", но и повести "Живи и помни", "Прощание с Матерой", "Пожар".
Русский читатель знает, сколько здесь провидческой мощи.
Особенность взгляда Распутина-писателя — сочувствие маленькому человеку. В России это человеку обездоленный. В сегодняшней России человеку, социально обреченному на нищету, но все еще несущему высоко свои нравственные принципы, эта душевная бескомпромиссность героев Распутина декларирует порой даже нравственный ригоризм.
Сюжет рассказа "В ту же землю" чрезвычайно прост: смерть матери-старухи героини и ее похороны. Это действительно сюжет, но сказать это — значит не сказать ничего, потому что поразительные художественные детали уйдут. А здесь еще и жизнь, и судьба, и узнаваемые реальные подробности, знакомые сегодняшнему россиянину.
Это были тайные похороны, тут же, в городской черте, почти в городском парке, это был самодельный гроб, это был старенький легковой автомобиль, а не катафалк. Героиня не хочет контактировать с государством и его структурами, даже муниципальными. И здесь не только ее тотальная бедность и девиз любой коммунальной службы, даже похоронной, — грабь человека в нужде, — здесь еще и нечто другое: неприятие всего жизненного уклада. Неприятие не на политическом, а на нравственном, бытовом и этическом уровнях. Вот так.
Я уже говорил о маленьком человеке в распутинском творчестве. По своей пронзительности героиня рассказа "В ту же землю" не уступает, или уступает немногим, бедному Акакию Акакиевичу Башмачкину — знаменитому и провидческому герою гоголевской "Шинели".
Еще в пятницу вышла в нашем издании книжка литературных статей Адамовича "С другого берега". Новый для меня и очень доказательный, хотя и не всегда приемлемый, взгляд на явления советской литературы. Читаю с восхищением. Горжусь и собою, и нашей кафедрой, подготовившей книжку.
В воскресенье на даче сгреб все листья и окопал теплицу. Было хорошо. Вечером топил баню.
30 октября, среда. Состоялся "творческий вечер Валентина Сорокина". Это особая эстетика и специфика взвинченного поведения. Но, может быть, здесь и некоторая недостаточность общеинтеллектуальной подготовки. Вечер состоялся в малом, камерном зале Дома армии. Из выступающих интересен, пожалуй, был только Вл. Гусев, по-своему и оригинально сплетший свою речь. Среди прочих аргументов здесь была и русская оголтелость. Словечко очень милое и многое объясняющее. Зал был полон, чувствовалась большая подготовительная работа. Практически, кроме Проханова, здесь был весь патриотический бомонд. Приходится нюхать свое, родное. Ганичев, Куняев, Петелин, Проскурин, Виноградов, Ларионов и др. Банкет состоялся наверху, на четвертом этаже, в библиотеке. Все было до слез бедновато, с воспоминанием о прошлом изобилии. Но ведь раньше хорошо жили не потому, что были талантливее или моложе, а лишь оттого, что демагогическое условие времени было такое, за счет других, угнетенных и нищих простых писателей жили. А теперь байки рассказываем, что всем было хорошо. Из фигур неординарных мне запомнился Шевцов. Одна из родственниц Сорокина ожгла меня полосующим взглядом. В своей речи, опершись на мысль Куняева посвятить Сорокину какое-либо из своих любимых стихотворений, я раздумывал, что же посвятить мне: Соглядатая, Временителя, Имитатор — у меня без посвящения. Все это говорилось не без моего рабочего, институтского смысла. Еще есть роман Гувернер.
В понедельник вышла заметка в "МК", злобно описывающая весь процесс присуждения премии "Москва? — ?Пенне". Тут же на меня обрушился ворох средств массовой информации: "Вечерний клуб", "Свобода", "Труд", но и все, и наши, и чужие не решаются сказать главное: дали не той тусовке, поэтому и нервничаем. А если и дальше так будет, останемся без доходов.
Каждый раз, когда еду на работу, вижу, какое безобразие возводится на стрелке Москвы-реки: памятник Петру I и 300-
летию русского флота. Поднятая длань царя, разрушителя устоев Православной церкви, бьет по шапке храма Христа Спасителя. По размерам они почти равны.
Во вторник вечером звонил Алексей Подберезкин, просит встретиться в програме "Один на один" с Зюгановым. Утром в среду прислали мне книжку Г.А., читаю, профессорская книжка, написанная негустым профессорским слогом.
В четверг ученый совет, который принесет мне не много радостей, утром я еду провожать в Шереметьево Лямпорта. Свои же евреи дожали этого интересного человека.