Дневник 1984-96 годов

Вечером был на презентации совместной финско-русской книжки в финляндском посольстве. Все та же тусовка, все тот же обсевший русскую жизнь липкий полупорнографический стиль. Состояние русской прозы по книге не видно, она переведена, но зато видно состояние русско-финского отбора. Во время горделивой презентации, где литераторы считали себя уже почти европейскими знаменитостями, хотя все они лишь пешки в культурно-политической игре, было очень скучно, писательские глупости были невыразительны, нападки русских на большевиков и Ленина — старыми и лишенными воли, а финскую репризу о том, что Мартина Ларни печатали у нас, когда в Финляндии его уже не читали, я уже слышал год назад все в тех же залах и из тех же уст. Видимо, зависть к собственному писателю у его молодого собрата слишком сильна.

Но кормили финны, как и год назад, очень хорошо. Особенно замечательны были копченая кета и молочный мусс с горячим компотом. Отдадим также должное селедке в горчичном соусе, разварной картошке, салату с грибами. Северный акцент стола всех определенно радовал. Иногда мне кажется, что в нашей стране даже самые обеспеченные интеллигенты живут от презентации до презентации. Конечно, не голодаем, но живем безалаберно.

Встретил Игоря Виноградова, нынешнего редактора "Континента". Хорошо и спокойно за этой самой копченой рыбой поговорили о современной литературе, посетовали, что ситуация такова, что имена, как раньше, не возникают даже при самых престижных публикациях. Критика изовралась и предлагает публике только своих кланово-национальных, публика рекомендациям критики верить перестала, литература все больше и больше начинает жить в своем кружке, а читатель перестал брать в руки серьезную книжку. С другой стороны, я знаю, что всегда молодежь пробивалась трудно, и имя возникает из мелочей, постоянного напора и работы. А мы-то как пробивались? Но ведь уже организовалось имя у Пелевина, скажем, и у Бородыни. По сути дела, мысль Пастернака в ее прагматическом значении не изменилась, — "привлечь к себе любовь пространства". Без этого имени не сделаешь, интриги, знакомства не помогут. Но, впрочем, я понимаю, что это мой идеалистически-романтический взгляд. Пробьемся штыком и лопатой.

Увидел чрезвычайно важного от провинциальной спеси Сережу Чупринина. То, что для меня уже давно прошедший этап — редакторство, участие во всяких комиссиях — для него все это еще полно смысла. Он участвует в литературном процессе. Протянул мне два величественных, как наша демократическая власть, пальца.

После длинного перерыва встретил Андрея Мальгина. Я полагаю, что его продажа "Столицы" (моя версия) была ошибкой. Деньги в наше время решают далеко не все. Он вывалился из тележки общественной деятельности, что с его гибкостью и напором, наверное, более важно, чем все остальное. Переговорили о его болезнях (летом у него была болезнь Боткина), богатстве и рыбках в аквариуме. У него дома прекрасный аквариум с редчайшими тропическими рыбками. Каждую неделю приходит специалист, все чистит, меняет воду, ухаживает за рыбами. Одна какая-то рыбка собирается метать икру, брюшко у нее распухло, но вот никак не разродится. Андрюша переживает и волнуется.

Остальные персонажи приема проплыли тенями: Пьецух, Клемантович, чей роман я недавно прочитал, Гареев, который для меня нов, но как порнограф интересен, если мне не изменяет память, он сидел за порнографию, кажется, связанную с газетой "Еще", и весь мир его освобождал. Видел также Женю Попова, Витю Славкина. Особенно выделяю его жену, подругу юности Нину. Как она только умудряется чувствовать себя значительной, ничего собой не представляя?

4 декабря, среда. Весь день внутренне готовился к собранию. Для меня это процесс. Удастся ли мне убедить пол-института и превратить обычное собрание профессорско-преподавательского коллектива в собственное перевыборное? Всю ночь читал финскую книгу.

5 декабря, четверг. Я должен описать один из самых невероятных дней в своей жизни. Через час после того, как все свершилось, Алекандр Сергеевич Орлов, наш знаменитый историк сказал: "Это было как переход Суворова через Альпы". Я это расшифровал для себя: поступил так, как никто и не ожидал. Сказал это Александр Сергевич уже "на шампанском", уже после двух голосований, открытого и тайного, когда меня единодушно (93 за) избрали ректором на второй срок. Все-таки, несколько планируя события, я многого и не предполагал. Не предполагал такой быстроты и единодушия.

Лишь догадываясь о результатах и в известной мере провоцируя их, я тем не менее готовился к нескольким вариантам итога. Но в отличие от своих оппонентов, которые жрали водку, трепали языками и вели в институте разрушительную работу, я размышлял над этим долго и упорно, я все время занимался не только собой, но и нашим хозяйством, проводил огромную и изматывающую душевную работу. Как актер перед премьерой, долго и мучительно совершенствовал все "мизансцены" и основные монологи. Я старался предвидеть и отработать все реплики. Про себя я могу сказать, что я умею не только терпеть, но и ждать. Но я всегда больше полагался на случай, нежели сам шел в атаку. Последние события, а именно выборы Ельцина и референдум Лукашенко, заставили меня быть решительным. Я ведь отчетливо сознаю, сколько я сделал для института, и понимаю, что в общем-то создал систему, при которой он действительно почти автономен и лишь отчасти зависит от бюджета.

Я люблю эту работу. Я, наконец, стал действительно ощущать себя общественным деятелем, так почему должен был отдать это сумашедшему или пьянице и трепачу? Только потому, что прошлый раз они меня выбирали, болели и радели и потом стали требовать, чтобы я им дал то, чего не мог дать? Но разве кое-что не получили? Оба отгуляли целый год в оплачиваемых отпусках. Но где эта, давно ожидаемая мною и коллективом, докторская диссертация одного? Какую-то невнятицу, выдаваемую за докторскую, написал другой. Ладно, все это позади. Теперь уже это все заработал я сам и никому ничего не должен. Пора по порядку. И стало скучно все это писать. Тем не менее напрягусь и постараюсь все изложить связно.

Уже около месяца назад из министерства пришло циркулярное письмо, где всем ректорам предлагалось утвердить на общем собрании коллектива или на конференции представителей все поправки к уставу. Прочитав письмо, я сразу понял, что судьба дает мне редкий шанс прощупать коллектив и неожиданно, лишая своих противников возможности трепать мне нервы и держать в подвешенном состоянии, провести выборы досрочно. Я рассчитал так: в конце концов, я тоже живой человек и имею право располагать своим временем. У меня впереди огромный роман. Да и жизнь последнее время просто протекает сквозь пальцы. Проживу. Начну продавать собственность, и лет на пять-шесть мне хватит.

Возвращаюсь к своему плану. Я минут за двадцать? — ?тридцать провожу поправки, среди которых одна была щепетильная, потому что против нее горой была наша заочка: выборный на заочке декан. Прощай тогда самодеятельность, прощай "золотое дно". И после "поправок" тут же от коллектива требую: через неделю, обязательно еще в декабре, выборы ректора. Конечно, у меня мелькала мысль, что могут потребовать выборы — о эта русская страсть к демократии и ее нелюбовь к лишним собраниям! — выборы немедленно. Так оно и случилось, раздались голоса: давайте прямо сейчас. Ректора мы, дескать, уже знаем. Ни при каком-либо другом ректоре институт бы не устоял. Потом с умной и взвешенной речью выступил Валентин Митрофанович Сидоров. Вел собрание Гусев. Потом в каком-то едином порыве, включая и персонажей, для которых я не самый любимый человек, все открытым порядком проголосовали за меня, и тут я будто бы опомнился. Нет, говорю, голубчики. Если вы меня хотите, если я вам, как говорили в давние века казаки, "люб", то давайте-ка я перед вами сейчас отчитаюсь, а потом мы эти самые выборы проведем по всей необходимой процедуре, то есть превратим их в тайные. Предполагал ли я такой исход дела? Правда, с одной стороны, я всегда в курсе того, что происходит в институте, и всегда готов на эту тему говорить безо всякой подготовки, но на это собрание все же принес бумаги с результатами деятельности наших служб и подразделений за пять лет. Кропотливо и настойчиво готовился. Все — дальше неинтересно. Я конечно, понимал, что, голосуя за меня, все думают и о собственных интересах, а здесь я человек проверенный. Но кто сказал, что единодушие не щекочет душу?

6 декабря, пятница. Утром ездил в бывший Госкомвуз, отвозил, как и обещал раньше, личное дело Натальи Васильевны Корниенко и документы на утверждение ее в звании профессора. В качестве некоего стимула и предрождественского подарка искренне и, конечно, не как некую взятку купил два ананаса, апельсины, бананы, виноград. Про себя отметил, что, как и почти вся кафедра, на собрании она не была. Здесь и умысел, и общественная лень. Нужно обладать определенным бесстыдством, чтобы использовать человека, которого не любишь и не уважаешь.

8 декабря, воскреснье. В 16.25 уехал в Ярославль. По дороге читал Адамовича. Прекрасный фирменный поезд. Откидывающиеся, как в самолете, кресла. Проводница разносит чай, кофе и печенье. Признаемся, что раньше таких удобств не было. Я попал в детский вагон. В середине, по бокам вагона, встроена с одной стороны деревянная кроватка для малышей, одна общая кровать, на которую мамаши должны класть как бы поперек своих младенцев, а с другой стороны через проход вытянулся детский манеж метров в пять. Глядя на все это, на спокойный и солидный комфорт, на публику, среди которой нет бабок в черных "плюшовках", челноков, пьяниц и старых дедов, разворачивающих при всех свои портянки, я невольно думаю, а может быть, приживемся, может быть, все правильно и Россия стабилизируется. Она, как большое животное, перевернется с бока на живот, словно лошадь или корова, подтянет ноги, тяжело встанет, а потом пойдет, зашагает, заржет, побежит. Вот эта мысль о справедливости моей собственной правоты, о моих политических выступлениях, а практически о необходимости и обязательности для России прожить исторический отрезок, который она прожила, вот эта мысль последнее время преследут меня все чаще. Совесть зудит.