Дневник 1984-96 годов

Вечером был в Лувре — 20 франков — после 15-ти. Обошел скорым шагом. Самое интересное — пирамида и нижняя подвальная часть, подножье средневекового Луврского замка. Все это значительно меньше Эрмитажа. Дворец с сухой и какой-то вымученно-декоративной роскошью. Живопись у меня больше не смотрится. Вижу свое время. Кажется, с музеями я покончил. В последний раз, видимо, взглянул на Афродиту и Нику. Джоконда впечатления не произвела, подозреваю, что она ближе к живому, нежели к искусству. В принципе, довольно мало человечество натворило за свою историю, значительно больше проорало.

3 февраля, пятница. Каждый день бегаю. Сегодня бегал, несмотря на то что не спал — волнуюсь. Утром пошел на Пьер-Лашез, это очень близко от дома. Увидел, наконец, Стену коммунаров — сохранился кусок старой стены и в ней как бы высеченные лица. Потрясают, еще памятники жертвам Дахау и Равенсбрюка. Все кладбище на меня действует плохо, сумрачно, тревожно. Очень хочется сделать еще рывок, но, видимо, и я свою жизнь проорал: не смог сосредоточиться на новом материале, всю жизнь чего-то боялся. Разыскал и постоял возле памятников и плит: Абеляра и Элоизы, Аполлинера (плита с поэтическим текстом) возле одинаковых, подновленных памятников Мольера и Лафонтена. У Пруста огромная гранитная плита и много цветов, у Бальзака (бюст), у Пиаф (плита с распятьем). Специально отыскал могилу-часовенку м-ль Марс (написано просто Mars), пустота — в решетку всунут старый, поникший искусственный цветок. Видел большой, одна надпись, памятник "Тальма" — и все. А ведь потрясали эпоху. Возле Д. Моррисона сидят ребята, все внизу расписано иероглифами.

Весь вечер писал лекцию. Написал и доволен своей работой.

Вечером прошел по Темпль до Риволи. Пусто, скучно — Париж начал мне надоедать.

4 февраля, суббота. Утром в Институте славистики прочел лекцию. Аудитория вряд ли восприняла меня адекватно, хотя были вопросы: например, сравните свою позицию и позицию Лимонова. Собою я доволен: лекции буду продолжать, дополнять, превращу в курс. На лекции была Таня. Потом долго с ней гуляли. Она накормила нас с Б.Н. в кафе с видом на Люксембургский сад. Подарил ей еще две книжки "Есенина" и свое "Избранное". Расстались, настроение у меня грустное. Вечером были с Б.Н. у Варвары Александровны Марс (урожденная Урусова) и ее мужа Оливье. Прекрасная квартира на Острове, рядом живут Ротшильды, и рядом Помпиду. Дом, как мне показалось, пахнул Парижем времен революции. Винтовая лестница с деревянными ступенями.

Говорили о эакодированности и заструктуированности французов. Мы — другие, и в этом наше счастье.

Еще днем Б.Н. сделал мне подарок. В улицу Драка (дракон), идущую от бульвара Сен-Жермен, оказывается, впадает улица Старой Голубятни. Здесь жил г-н д'Артаньян. Сейчас только один отель в большом бургундском доме. Пусто и неинтересно. Выходит улица к церкви Сан-Сюльпис.

16 февраля, четверг. Практически после Франции не пишу. Москва встретила кучей проблем, и главная — резкое неприятие меня в институте, неприязнь Смирновым, Калугиным и вокруг них. Я отчетливо сознаю, что это их собственная проблема: ненаписанные диссертации, неутверждение в профессуре, сужение круга исследований и собственная близкая старость, которая гонит их шебуршиться — вот причина. Но все это, так же как и закулисную привычку чесать языками, переносить трудно. По спине я чувствую неприязнь. Хотя бы за то, что пишу, за имя, за то, что выкручиваюсь без нянек. С Володенькой, нашим дорогим, связано, конечно, и квартирное решение. Хочется выхватить голубчику из института квартирку и остаться чистеньким. И здесь самое хорошее: ату его, отвлекающий момент.

А проблема Сорокина, а Калугина… Ну последний-то психованный. Сорокин — это, конечно, редкая звезда работников, рожденных нашей советской властью.

…Как я не люблю эту работу. А делать ее надо — честь и достоинство важнее. Проживу.

Вчера, 15-го в "Юности" выдали премию — Диплом им. Катаева за роман "Затмение Марса", 250 тыс. рублей и медаль Полевого. Хорошо и интересно говорили. Говорил хорошо и я сам. Были Л.И.Скворцов, В. Орлов.

Вчера же появилась в "Новом мире" разгромная рецензия Аллы Марченко на "Сезон засолки огурцов". Вполне естественно, это про "ихних". Переживу. Главное, заметили — и слава богу.

У С.П. "Юность" приняла повесть. Мне здесь есть чему завидовать. Наверное, я горжусь ею больше, чем "Марсом".

17 февраля. Прилетела из Берлина B.C. Утром разбирался со своей зарплатой, которую мне назначили во время моей командировки в Париж. Она оказалась ровно в два раза больше —

1 млн?200 тысяч. Постарались Саша и Оля, Лев Ив. подписал. Были аргументы, но все не забыли и себя. Привел все до уровня прежней нормы — 600 тысяч. И тем не менее, чувствую, что вокруг меня творится сговоренная вороватость Саши и Оли.

Все-таки В.П. своего добился: ощущение травли вокруг меня проявляется, и я нервничаю, не могу работать. Пора решиться уйти, но привычный порядок сломить — это меня страшит. В конце концов, так мало сделано для института, почему же я должен сдавать позиции? Моя нерешительность и стремление поступить со всеми по-человечески только плодят интриганов.

Вчера встретил старого Юрия Павловича, которого имел неосторожность оставить в ученом совете и дать часы, и он сухо, как с покойником, со мною поздоровался. Писал ли я, что мне заказывают роман о В.И.Ленине? Это, может быть, и есть выход. Верность никогда не подводит.

18 февраля, пятница. Весь рабочий день продолжается 14 часов, как на рабских рудниках. Одно сладкое утешение — визит Александра Терехова. Прекрасный красивый человек с очень сильным чувством слова. Я поклонник его "Зёмы". Ему достается, и не пускают к пирогу известности за стихийно русское начало. Во время часового разговора снял с меня допрос по всем параметрам, касающимся творчества: как писать, что, как не страдать. Вынюхивал, как собака, травку, когда больно. Вечером был Нерлер, подарил книжку о Мандельштаме. Как в прошлый раз до театральной нашей ссоры мы хорошо поговорили: одни "Огурцы" подарил ему, другие — библиотеке Мандельштамовского общества, а третьи — С.С.Аверинцеву в Вену. С.С. сейчас заведует кафедрой славистики в Венском университете.

Плохо и тревожно сплю. Все надоело. Ощущение, что Смирнов, Калугин ведут против меня интригу. На ближайшем совете все выскажу — или перевыборы, или определим срок этих выборов.

В 15.15. по радио опять шла моя передача — "Студия молодых". Послушать не удалось, опять был потерявший мое уважение Саши, с пожарными идеями.

19 февраля, суббота. Накануне вечером и отрывками в субботу читаю дневники К.И.Чуковского. Карандашом делаю пометы, а потом спишу цитаты. Концепция моего "словаря" выжимается с каждым днем все отчетливее. Надо бросать институт и садиться за дело, иначе ничего не получится. Если соглашусь работать, то не более трех дней. Понедельник, вторник, четверг.

Четверг. Сегодня, по сути, все решится. Мне надоели разговоры за моей спиной, интриги, разные голоса… Пусть похлебают из моей чаши… Распустим ученый совет и выберем новый, и совет выберет нового ректора. Или пусть ясно и четко проголосует: когда я должен устроить перевыборы.

Последнее время стремлюсь выплыть изо всех сил из финансовой бездны: но, встречаясь с ректорами, я все время слышу — положение у всех почти такое же. Мы, хозяйственники, считатели унитазов. И вторая забота: оградить институт от воровства своих и чужих, которые все тянут свои щупальца.

Вчера был на "акции", как называет в С.П. - встрече армии и деятелей искусств. Все происходило в Академии Жуковского. Здесь даже в музее портреты Ленина и старая экспозиция — историю не стараются переписать. Но поразил меня, конечно, сам дворец, балкон, с которого Наполеон наблюдал за горящей Москвой. Прекрасно, что вся фасадная часть с лепниной и бальным, под куполом, залом сохранились. В стены не вбито ни одного гвоздя.

Из окна наблюдал прибытие Грачева. Не видел только "знаменитого Пашиного "мерседеса", как писали о нем "Московский комсомолец" и чеченская газета, выходящая в Москве. Акция называлась "Деятели литературы и искусства в поддержку армии". Дожили, армию, которая защищала всех крыльями истребителей, — защищать силами искусства… Было человек 200. Неожиданным здесь было то, что есть люди, которые открыто идентифицируют себя с понятием "русский".