Дневник читателя

И ладно кабы сразу стало ясно, что опыт переустройства мира не задался и обречен, а то ведь семьдесят четыре года страна строила Китеж-град. Между тем опыт был действительно обречен, поскольку общество, ориентированное на посредственность, неизбежно хиреет и вырождается, пока не приходит к жалкой карикатуре на идеал. Но тогда тем более изумителен русский эксперимент, так как он говорит в пользу человеческой породы, может быть, даже больше, чем способность очаровываться и творить. Ведь это значит, что наш отпетый идеалист, называйся он как угодно, манкировал объективными законами и уповал на совершенного человека, способного возвыситься до святости через распределение по труду. Ведь это значит, что миллионы нищих духом поверили в себя как в источник совершенства, нечто способное возвыситься до святости через распределение по труду… Несомненно, что именно так и было, поскольку русский коммунизм – это не германская заумь насчет общественного способа присвоения избыточного продукта, русский коммунизм – это «Вчера наш Иван огороды копал, а сегодня наш Иван в воеводы попал» и через то сделался нравственен, как дитя. Во всяком случае, наше социалистическое воспроизводство семьдесят четыре года держалось на снах Веры Павловны и легендарном долготерпении русака.

Оттого-то годовщина Октябрьской революции и есть наш единственный по-настоящему национальный праздник, что 7 ноября мы чествуем отчаянного русского идеалиста, который попытался основать Царство Божие на Земле. И даже одного праздника для него мало, поскольку русский идеалист – уникальное явление природы, которое не может не вызывать восхищения и некоторой оторопи одновременно, какие еще вызывают необъяснимые фокусы, бессмысленное самопожертвование и говорящие снегири. Как же он не единственен и не трансцендентен, если задумал возвести в перл создания угрюмое и нетрезвое существо, которое развлекалось по праздникам массовым мордобоем и в исключительных случаях отличало благодетеля от врага.

Дело у русского идеалиста, правда, не задалось, но это говорит не столько о его несостоятельности как преобразователя, сколько о том, что человек по преимуществу млекопитающее, безобразник и неумен. Ему около двух миллионов лет, две тысячи лет он исповедует христианство, и как его только ни вразумляли, он по-прежнему млекопитающее, безобразник и неумен. Поэтому поражение идей русского Октября есть, в сущности, поражение человечества, которое именно что хлебом единым живо, как бы оно ни кобенилось, ни лгало. Поэтому поражение идей русского Октября есть, в свою очередь, поражение Иисуса Христа, ибо никакими крестными муками, включая бескормицу и террор, мы не искупили своего происхожденческого греха. На самом деле эта такая драма, что, во всяком случае, глумиться над ней нельзя.

Равно и большевиков логично ненавидеть, но алогично не уважать. Хотя бы потому, что социалистическая революция – это наше, это нечто такое, что не могло случиться никогда, ни при каких обстоятельствах и нигде. Уж так устроен русский человек, что даже объективная несправедливость, вроде наличия климатических поясов, для него в такой же степени нестерпима, как вместе взятые похмелье, нытье под ложечкой и понос. Немудрено, что он готов кинуться в любую авантюру и пожертвовать чем угодно, только бы восторжествовала субъективная справедливость, хотя бы отвечающая апостольскому пожеланию: «Не трудящийся да не яст». Отсюда вытекает главный урок великого Октября: таковой доказал, что русские – самая романтическая нация на Земле.

Оттого-то мы и одиноки, что при нынешнем положении вещей это свойство сильно не ко двору. Как бы нам не претерпеть от сугубых материалистов Западного полушария, которые почему-то считают себя идеалистами, то есть не почему-то, а на том основании, что они верят в загробный мир. Уж больно нас все не любят, а не любят потому, что боятся, дескать, от романтиков чего угодно можно ожидать, а боятся оттого, что не понимают, а не понимают по той простой причине, что мы на полпорядка сложнее самого сложного явления в западноевропейской жизни – парижского босяка.

Когда все читают, это ненормально, все читателями быть не могут, равно как гипнотизерами, канатоходцами, предсказателями будущего, живописцами, лицедеями, чревовещателями, подвижниками, изобретателями, рапсодами, анахоретами, коллекционерами, дельцами, специалистами по белому муравью. Страсть к чтению есть в своем роде избранничество и талант, и оттого она встречается в природе чаще, чем клептомания, но значительно реже, чем расположенность выпить и закусить. К тому же читатель – существо привередливое, выше всего ставящее счастье общения с лучшими умами человечества, в ущерб благам цивилизации, продолжительности жизни и мнению о себе. С другой стороны, читатель есть существо по-своему отчаянное, неустрашимое, потому что общение с лучшими умами человечества чревато такими мучительными открытиями, о которых Екклезиаст пишет: «Во многия знания многая печали». Так что в другой раз подумаешь: уж лучше быть специалистом по белому муравью.

Например, оторопь берет, как дочитаешься до воспоминаний Ивана Алексеевича Бунина, потому что у него, какого писателя ни коснись, все были сумасшедшие или по крайней мере в той или иной степени не в себе. Как-то: Левитов, переночевав у кого-нибудь из приятелей, обязательно метил место; Куприн свою жену обливал одеколоном и поджигал; Кузмин раскрашивал себя под старую проститутку; Зинаида Гиппиус, дескать, не зря подписывалась мужским именем; Николай Успенский – просто патологический негодяй; якобы со слов Софьи Андреевны, Толстой был клинический сумасшедший, только что за талантом этого было не разглядеть. А ведь тут – лучшие представители нации, служители идеального, то есть самая ее суть. Каковы же тогда должны быть люди обыкновенные, которые живут преимущественно низменными интересами и редко когда поднимаются до осознания себя как частицы предвечного Существа?

Простые люди у нас только что лица не разрисовывают, а так они тоже отличаются по линии профессора Ганнушкина, и зело. На праздники они травят себя рафинированным ядом, по будням напрягаются, чтобы выжить, и выживают-таки, чтобы напрячься вновь, они ненавидят друг друга из-за мелких канонических разногласий и способны на смертоубийство, если втолковать им, что смертоубийство – священный долг. То есть по отношению к природе простак выходит в такой же степени сумасшедший, в какой служитель идеального выходит по отношению к простаку.

Стало быть, дело обстоит так: человек есть аномалия в своем роде, и аномалия потому, что ему свойственны такие странные качества, какие не встретишь ни в живой природе, ни в неживой. Например, человек испытывает непонятную потребность в красоте и ни одного глиняного горшка не оставит без того, чтобы не придать ему изящную форму и украсить орнаментом почудней. К чему бы это? По всей видимости, к тому, что в человеке заложена потребность в красоте, как способность к прямохождению и положительному труду.

Или такой пример: человек стесняется собственной наготы. Все дыхания мира, от бабочек до собак, не стесняются наготы, а человек, видите ли, стесняется, к тому же он не отправляет естественных потребностей на виду, в то время как это в порядке вещей у прочих дыханий мира, от бабочек до собак. К чему бы это? По всей видимости, к тому, что человек чувствует в себе нечто загадочно прекрасное, несовместимое со своей биологической атрибутикой, причем он даже может и не понимать, в чем причина такого противоречия, но ощущает его объективно, как резь в боку. Так вот что бы мы сказали о собаке, которая изъявляла бы потребность в красоте, отправляла бы свои естественные потребности в общественных туалетах и стеснялась собственной наготы? Мы бы сказали, что это сумасшедшая собака либо она произошла не то чтобы исключительно от суки и кобеля.

Материалист возразит на это: дескать, все сверхъестественные качества человека представляют собой следствие общественного развития, дескать, он два миллиона лет терся среди своих соплеменников и в результате стесняется прилюдно пометить фонарный столб. Мы материалисту, в свою очередь, возразим: интересно, какие именно общественные обстоятельства могли таким образом вышколить человека, чтобы прежде соития он запирал за собою дверь? Чтобы, сооружая гробницу себе подобному, он не столько думал о целесообразности, сколько о красоте? Чтобы он конфузился при дамах произносить некоторые слова? Наконец, чтобы в исключительных случаях он оперировал художественным талантом, тем более что это такая ненормальная сила, которую даже пропить нельзя… По-видимому, человек оттого и стесняется млекопитающего в себе, оттого и ощущает себя по крайней мере сумасшедшим млекопитающим, что сознает двойственность своей сути, свое происхождение хотя бы и в рамках матери-природы, но при участии Высших Сил.