Дневник длиною в жизнь. История одной судьбы, в которой две войны и много мира. 1916–1991
Шрифт:
Помню вечер, только начало темнеть, летом, потому что я была только в платьице. Я иду одна по улице, около домов. Дома одноэтажные и двухэтажные, у ворот сидят мужчины и женщины, спрашивают меня, куда я иду. Я ничего не отвечаю и продолжаю идти. Мне дают конфеты, я беру и иду все дальше. Но потом меня догнала мама, и, конечно, мне досталось.
Жили мы все время в одном районе – 1-я Мещанская, Красносельская улицы. Родилась я на одной из Красносельских улиц, а крестили меня «что в Красном Селе церкви». Так было написано в метрическом свидетельстве, выданном церковью.
Где мы жили в то время, не помню. Помню только, что в этот период у мамы родился мальчик, Коленька. Он был недоношенный, очень слабенький, все время кричал. Жил он всего две недели.
Здесь я узнала, что отец из госпиталя на фронт не вернулся, дезертировал (тогда я этого слова, конечно, не знала). Мать мне строго наказывала, чтобы я никому не говорила, что отец дома. Это для него была снята отдельная квартира в подвале.
Последовательно я, конечно, не помню все, что было пережито в этой квартире. В памяти остались отдельные картины. Зимний день. Мать берет меня с собой, и мы идем по лавкам, мне нужно купить зимнее пальто. Прошли несколько лавок, примерили несколько пальто, ничего не подошло. На следующий день снова идем, и на этот раз мама купила мне красное плюшевое пальто, плюш длинноворсовый, как мех, и белый плюшевый капор. Когда я первый раз вышла в этом пальто во двор, ко мне, злобно шипя, направился хозяйский индюк с меня ростом. Я в крик, мама выскочила из квартиры. Индюка загнали в сарай, но все же он еще не раз пугал меня.
В доме был еще один подвал рядом с нашим, там жила польская семья – отец, мать и трое детей – два мальчика старше меня и девочка, мне ровесница, звали ее Витя (Виктория). С ними я и играла. Над нашими подвалами жила хозяйка дома. В ее квартиру, в бельэтаж вела широкая белая лестница, кажется из мрамора. Хозяйка жила одна, у нее была горничная, а во дворе дворник. И было у нее еще две белые собаки – Дик и Фринка. У них был враг – белая лохматая собачонка (шпиц?), которая была у хозяев напротив. Она постоянно прибегала к нашим воротам, и под воротами начиналась драка. Собаки лаяли, визжали, кусали друг друга, пока дворник не разгонял их метлой.
Белая хозяйская лестница не давала мне покоя. У меня уже тогда появилась страсть к рисованию. Я брала дома уголь и утром, когда во дворе еще никого не было, тихонько забиралась на лестницу и разрисовывала ступени. Мне, конечно, попадало в первую очередь от хозяйской горничной Лизы, которой приходилось смывать мои художества. Ну и, конечно, от мамы доставалось.
Во дворе еще был флигель двухэтажный деревянный. На первом этаже жили мать и двое детей, старшая Зоя, ей было, вероятно, лет четырнадцать, так как она была ростом со свою маму, и мальчик Миша, мой ровесник. Отец у них, вероятно, был на фронте. Эта квартира меня очень привлекала. Так, например, мы говорили, что, когда мы были большими, у нас были какие-то особенные игрушки.
Напротив Мишиной квартиры во дворе был сарай, в этом сарае росло дерево, ствол его был в сарае, а крона на крыше, которая была с дырой посредине. Около сарая была скамья, на которой мы вечерами сидели и рассказывали всякие истории.
Помню одно утро. Мама куда-то уходила и принесла целый ворох зеленого гороха с ботвой. Значит, это было лето. Вся ребятня была во дворе. Мы смотрели в небо, там летали самолеты, тогда мы их называли аэропланами. Взрослые говорили, что это немецкие аэропланы. Мы, дети, не испытывали страха. Мы просто ничего не понимали. Вероятно, это был уже 1916 год. В начале этого года, зимой, мама родила девочку, которую назвали Валентиной. Ничего не помню о ее младенчестве.
На моем попечении был Алексей.
Он был плаксой, вечно ныл, гулял только со мной и звал меня няней. Мне хотелось во дворе побегать, поиграть в прятки, а он держался за мое платье. Дома он забивался в какой-нибудь угол и ныл неизвестно о чем.Отец скрывался, вероятно, до Февральской революции 1917 года. Я помню, что, когда к нам приходил кто-нибудь из родственников, я со двора бежала домой предупредить отца, чтобы он прятался в шкаф (в шкафу была двойная задняя стенка). Приходил дядя Митрофан, его брат, и удивлялся, почему я от него бежала, как он только появлялся в воротах. Однажды пришла к нам бабушка, мать отца. Худенькая старушка, в темном платье, в темном платочке. Я почему-то только в это посещение ее и запомнила. Больше я ее не помню, как будто я ее никогда не видела ни до этого посещения, ни после. Она села за стол, видимо, мама накрыла на стол чай или еще что-то, и вдруг к столу вышел отец – в женском платье, на голове платок, чисто выбритый. Я была тут же, конечно, молчала, и мама тут же была (Алексея, видимо, куда-то выпроводили). Бабушка тихонько спросила у мамы, кто это у нее сидит. Мама ответила, что соседка зашла. Отец молчал и только смотрел на бабушку. Меня эта сцена потрясла, я запомнила ее на всю жизнь. Бабушка ушла, так и не узнав своего сына…
Весна 1917 года. На русской печке запасы продуктов. Макароны, крупа, железные коробки с халвой. Куски ситца, еще какого-то материала. Отец «вернулся» с фронта. У мамы появилось черное бархатное платье, отделанное белым мехом, кажется горностаем. Синий костюм из облегченного драпа. Красивая блузка, белая, черным горошком. Маленькие золотые часики на цепочке на шее. У отца золотые часы фирмы Буре с брелоками – слоник, счеты и что-то еще. У отца серый свитер, шляпа. Вале уже год. На ней белое пальтишко, толстые ножки в белых чулках. Она очень самостоятельная, за меня не цепляется, как Алексей, и признает только маму. Мне купили куклу. На ней серое платье и белый фартук, как у сестер милосердия (ведь была война). Первое, что я сделала с этой куклой, – содрала с нее волосы. Мне, конечно, попало. Кукле приклеили волосы и повесили ее на гвоздь высоко на стене, чтобы я не достала.
Кто-то из родителей купил красивую розовую расческу… Я причесала свои кудри, а потом попробовала расческу на прочность и сломала ее пополам. Тут уж мне попало от отца, он меня шлепнул, чего он никогда не делал, а потом старался загладить свою вину. Отец вообще был мягче мамы.
Однажды была очень сильная гроза. Лил дождь и затопил наш подвал. Гремел гром, сверкала молния, и в окна лилась вода. Мама подставляла корыто и таз, но все равно в квартире было много воды на полу. Я очень испугалась, и с тех пор всю жизнь я боюсь грозы.
В какой-то период, вероятно после февраля 1918 года, на улицах было неспокойно, стреляли. Мама закрывала окно одеялом. Я начинала понимать, что в жизни что-то случилось, но что, не знала. Родители, видимо, разговаривали очень осторожно.
Вероятно, в этот период, а может быть раньше, они начали делать мягкие игрушки – собак, зайцев, кошек и медведей. Делали их из байки и вельвета. Помню, отец приносил эти материалы кусками прямо со склада фабриканта Саввы Морозова. Приносил и ситцы. Запаслись. Это потом пригодилось. В лето 1917 года русская печка была завалена продуктами и материалами.
Мягкие игрушки начал делать дед Сергей Степанович еще в Петрограде. В их квартире был жилец, который делал игрушки. Точно не знаю кто – бабушка или дедушка тоже научились делать эти игрушки. Знаю только, что потом уже в Москве наш отец тоже стал их делать. Отец сделал отличные выкройки из твердого картона и по ним кроил детали зверей, а мама сшивала их на машинке. Потом, когда я подросла, моей обязанностью стало выворачивать сшитые «шкуры» зайцев, собак, кошек. Потом отец набивал их опилками, мама зашивала нижние части, пришивала уши, хвосты. Если игрушки были из белой байки, отец раскрашивал их рыжей краской. Куда отец сбывал эти игрушки в 1917 году, не знаю, но мы жили на них.