Дневник моего отца

Когда квартира была полностью обустроена, представление Клары о себе как о человеке без средств стало почти соответствовать действительному положению дел. Отец наслаждался новой роскошью. Архитектор и господин Йеле показали дом еще двум-трем журналистам и фотографам из «Верк» и «Графис» — и началась обычная жизнь. Отец и Клара почти каждый день общались с Ниной и Рюдигером. Тем временем наступила зима, и они дурачились в саду, кидались снежками. По вечерам вся компания сидела наверху, на втором этаже, и пила шерри или мартини. Нина хлопала в ладоши от радости, когда Рюдигер, носивший светлые костюмы и умевший быть неотразимо обаятельным, снова и снова восхвалял красоту Клары, а та краснела. Отец тоже смеялся. Женщины любили Рюдигера, а он любил собак. Сразу после свадьбы он подарил Нине двух догов, Астора и Карино, они носились по зеркальному паркету, скользя на поворотах, и разбивали китайские вазы. Отец их боялся, особенно Карино, который, скаля зубы, рычал на него.

— Ну что ты, — говорил Рюдигер и трепал морду огромной псины. — Мой Карино тебе ничего не сделает. (Он всегда говорил: «Мой дом», «Моя контора» и «Моя жена».)

Пришла весна, Клара начала выходить в сад. Он был огромный, заросший дикой ежевикой, орешником и крапивой. Клара возделывала его метр за метром и выкопала столько камней, что получилась высокая горка. Сухие сучья она сжигала. Отец больше не появлялся в саду, даже когда Клара кричала ему, что воздух здесь просто чудесный. Он предпочитал сидеть за своим столом в клубах сигаретного дыма. Отец стучал по клавишам машинки «Континенталь» и в конце каждой строки поднимал голову, чтобы взглянуть на жену. Она, в садовом фартуке, стояла в дыму костра, опершись на лопату и, не мигая, смотрела на огонь. Губы ее шевелились, словно она молилась.

В феврале 1936-го, в последнее воскресенье перед карнавалом, архитектор, спускаясь со второго этажа, заглянул к Кларе и отцу. Собственно говоря, Клары не было — она отправилась на концерт, — а отец сидел за пишущей машинкой и переводил на немецкий «La L'egende du Moine en rut» [14] . Архитектор с пунцово-красным лицом вошел в гостиную и начал кричать, что Рюдигер только что заплатил ему гонорар, ровно столько, как они договаривались давным-давно, когда никто и представить себе не мог, какой прорвы работы потребует этот дом. Он расшибался в лепешку, а Рюдигер не прибавил ни сантима. Архитектор просто задыхался от ярости. Он считал это подлой буржуазной эксплуатацией. Он же не собака, и, спорим на что хотите, эти фашистские доги стоили больше, чем весь его гонорар. Отец кивал. Он предложил архитектору сесть в кресло из стальных трубок и открыл бутылку «Кордон Кло дю Руа», благородного молодого бургундского вина — одну из тридцати шести бутылок, которые несколько недель тому назад его уговорил купить представитель фирмы, добравшийся до этого стоявшего в глуши дома. Несмотря на усталость, он держался как король, изображенный на винной этикетке. Ящик с бутылками прибыл накануне, вместе со счетом, написанным от руки и выглядевшим словно Нантский эдикт. Сумма на счете равнялась примерно трем месячным окладам отца. Клара, ничего не знавшая о покупке, непривычно высоким голосом подсчитала, когда именно они оба совсем обеднеют (01.01.1945 г.), если он и дальше будет поступать в том же духе, а цены на продукты останутся стабильными, — и прямо-таки вырвала у него обещание держать «Кордон Кло дю Руа» в запасе для особенных, совсем особенных случаев. И мой отец посчитал, что этот вечер — как раз такой особенный случай. А кроме того, он ведь должен был выяснить, не обманул ли его торговец, когда расхваливал свое вино до небес. Отец поднял бокал — уже запах подсказал ему, что вино превосходное, — отпил, проглотил и удовлетворенно улыбнулся. А архитектор опрокинул в себя бокал, даже не заметив, какое замечательное вино он пьет. Он был слишком зол на Рюдигера, хотя отец сказал ему, что он прав и что он сам терпеть не может эту скотину.

14

«Легенда о монахах, одержимых похотью» (фр.).

— Эксплуататор, классический эксплуататор! — кричал архитектор.

Только за вторым бокалом он немного успокоился (отец, довольный своей покупкой, все еще смаковал первый) и оставил Рюдигера в покое. Весь второй бокал они проговорили об усилиях Советского Союза вырастить с помощью пятилетних планов столько зерна, чтобы советский народ больше не голодал. (Отец, отстававший от архитектора на один бокал, теперь пил вровень с ним.) Третий бокал архитектора — второй моего отца — был полностью посвящен Сталину, о котором архитектор не позволил сказать ни одного плохого слова. Он знал все решения Центрального Комитета и был полностью с ними согласен. Отец сказал, что Советский Союз — это Советский Союз, а Швейцария — это Швейцария. Он еще помнит всеобщую стачку и трупы; в то время он был мальчиком, правда большим мальчиком, и слышал выстрелы солдат, которых привезли из самых отдаленных уголков страны, потому что местные не стали бы стрелять в бастующих рабочих. Он тогда побежал на Соборную площадь и увидел лужи крови на булыжной мостовой. За четвертым и соответственно третьим бокалами они обсудили экономический кризис и то, что безработным никто не помогает; за пятым и четвертым — борьбу за 48-часовую рабочую неделю, некоторые предприниматели по сей день отстаивают 56-часовую неделю, — а пока архитектор цедил шестой бокал, мой отец сделал рывок и сравнял счет. Они заговорили о Муссолини и Гитлере, этих отвратных типах, смешных и страшных одновременно. О Народном фронте во Франции. О Стаханове, который выполнил норму по добыче угля на тысячу триста процентов. Об открытых процессах в Москве и о том, какую возможность они дают обывателям для распространения лживых слухов о Сталине. Отец уже был вполне готов беседовать о политике. И о коммунизме. Когда он открыл третью бутылку — он и его новый товарищ как раз говорили о безмозглой социал-демократии, которая попадается на любую удочку правых и поджимает хвост при каждой опасности, — вернулась Клара. Она посмотрела на бутылки из-под вина и молча ушла в ванную. Когда опустела и третья бутылка (тема разговора: с тех пор как коммунистическая партия представлена в парламентах трех городов, стало невозможно подтолкнуть радикально мыслящих левых к более решительным действиям), было три часа утра. Через час, ровно в четыре, начинался карнавал. Они взгромоздились на велосипеды — архитектор оседлал велосипед Клары — и поехали в город. В кромешной тьме архитектор ехал за силуэтом отца, который знал дорогу, но совсем не видел ее. Как всегда перед началом Поста, на улицах вокруг Рыночной площади толпились десятки тысяч человек. Все в пальто и шапках, потому что стоял жуткий холод. Пока приятели добирались до города, у них замерзли носы, уши и пальцы. Поэтому они сразу же пошли в «Тичино», разбойничий притон, где еще было мало народу, потому что на улице как раз начиналось шествие с барабанами и дудками и никто не хотел пропустить это сказочное зрелище. Они даже нашли два свободных места за постоянным столиком архитектора. Один из посетителей, художник с покрасневшими глазами, увидев их, вскочил со своего стула. Он закричал, что их послало ему само небо, потому что завтра здесь — архитектор, разумеется, об этом знает — во всех залах ресторана состоится большой костюмированный бал, а декорации не только не готовы, их даже еще и не начинали делать, и из всей группы (той самой «Группы 33», которая на свои средства и проводит праздник) вообще никто не пришел, а они собирались вчера быстренько все украсить. Он не считает уважительной причиной, что они уже несколько недель разрисовывают фонари и клеят маски и еще не закончили работу. Он и сам отдал свои маски заказчикам непросохшими. (И действительно, в этот момент они увидели и услышали за окнами «Тичино» процессию барабанщиков и трубачей с огромным фонарем, освещенным изнутри сотней, а то и больше свечей, который несли четверо мужчин. Глядя на него, можно было без труда догадаться, кто из членов группы его сделал. Вообще, вся группа почти год жила на деньги, вырученные от карнавальных заказов.)

— Помогите, — сказал художник. — Мне нужна помощь, любая.

Так что архитектор и отец выпили «готовый» кофе — кофе со шнапсом в ресторане почему-то назывался «готовым», тут была какая-то загадка — и пошли с художником на второй этаж. Они оказались такими хорошими помощниками — исполненные вдохновения и уверенности, свойственным пьяным людям, — что художник вскоре перестал давать им указания. Он стоял перед оклеенной упаковочной бумагой стеной и рисовал фантастический пейзаж, рай, полный львов, тигров, озер, барабанщиков и трубачей, которые, если не считать их инструментов и фантастических масок, были совершенно голыми — этакие Адамы и Евы, гуляющие среди деревьев. Среди пальм, а не елок, исполненных тем не менее в манере Эрнста Людвига Кирхнера, потому что художник провел с мастером два лета и одну зиму в Давосе. Все это время Кирхнер его нещадно ругал и на прощание заявил, что он совершенно бездарен и рисует как последний болван. (Несмотря на это, позднее одна картина ученика Кирхнера демонстрировалась на выставке авангардного искусства в Мюнхене под именем мастера, против чего не стали протестовать ни Кирхнер, ни его ученик.)

После полудня — отец как раз стоял на лестнице и прикреплял к потолку воздушные шары и бумажные ленты — появился еще один художник, сюрреалист в b'eret basque [15] , который сразу же с таким азартом принялся за вторую стену, что вскоре догнал ученика Кирхнера. Жирафы с головами обезьян, обезьяны с лицами регирунгсратов, сами регирунгсраты, возлежащие с крепкими бабенками, изо ртов и задниц которых вырывались языки пламени.

Архитектор тем временем все еще высчитывал массу кубистической скульптуры, которую он собирался повесить над входом; у него возникли проблемы с золотым сечением, и он беспрестанно совершенствовал свой эскиз.

15

Баскский берет (фр.).

Ближе к обеду пришла еще одна художница. Зал уже выглядел довольно странно, стены и потолок сияли всеми цветами радуги, поэтому она взялась за лестничную клетку и начала с того, что выкрасила в ярко-красный цвет перила. (К вечеру они еще не высохли, и многие гости входили в зал с красной левой рукой.) Художница только что вернулась из Парижа, куда она поехала с приятельницей и сразу же попала в лапы Мена Рея [16] . Он познакомился с ними в их второй или третий вечер в Париже — что неудивительно, девушек буквально переполняла острая жажда познать чудеса большого города. Это произошло в «Дё Маго» или во «Флор», во всяком случае, в богемном ресторанчике, о котором знали только посвященные. Он затащил их к себе в ателье, где принялся фотографировать обеих — разумеется, ню. Странно, но двадцатилетняя художница, которая была очень красива, оказалась не такой хорошей моделью, как ее приятельница, костлявая девица из Берна. Тем не менее именно ее снимки стали прямо-таки классикой жанра. (Приятельница тоже прославилась. Она изображена на снимке с чашей, оклеенной мехом.)

16

Мен Рей (1890–1977) — фотограф и художник, в Париже примкнул к сюрреалистам.

Потом отец помогал художнице, которая доверила ему краски и кисти. Они разговаривали по-французски. Отец — потому что вот уже двадцать восемь часов не спал и все еще не протрезвел, художница — потому что была опьянена своей жизнью в Париже. (Правда, острила она не очень тонко, на родном диалекте. В этом она оказалась мастерицей, а так как мой отец тоже не пропускал возможности похохмить, иногда даже самым ужасным образом, они шутили наперебой и под конец говорили больше на немецком, чем на французском.)

Когда в девять часов вечера появились первые гости в масках, декорации были готовы — настоящее произведение искусства, украшавшее зал на втором этаже, соседнее помещение, лестничную клетку и сам ресторан, где они работали, хотя обслуживание там не прекращалось. Посетителям совсем не мешало, что перед ними, на их столиках, скакал художник, прикрепляя к потолку бумажное чудовище или страшную маску.

Архитектор все еще стоял в задумчивости перед своей скульптурой, которую он несколько раз собирал и снова разбирал. Отец уже не успевал зайти домой, и Клара (она убрала бутылки из-под «Кордон Кло дю Руа» и вымыла бокалы) не умерла тысячу раз только потому, что знала — это было известно каждому жителю города, словно библейская заповедь, — она знала, что в карнавальную ночь возможно все, что угодно. Пьянство, непристойные шутки, супружеская измена. И что с этим надо смириться, с радостью или со скрежетом зубовным. То, что отец мог оказаться на празднике художников в разбойничьем притоне, ей и в голову не пришло, и она скоротала вечер, глядя в окно на заповедный лес. А в это время ее пьяный муж носился по всем залам и болтал без умолку. Он танцевал с красотками в костюмах старух или водовозов и несколько раз с художницей. Потом он заснул на плече у партнерши, танцуя квикстеп, а когда проснулся в углу кухни, за окнами сияло солнце. Официантки перешагивали через него, а Луиджи, хозяин ресторана, жонглировал на своей трехконфорочной газовой плите восемью сковородками одновременно. Отец был одет в костюм паяца, причем он совершенно не помнил, как в нем оказался, и у него страшно болела голова. С трудом поднявшись, он поплелся домой, потому что денег в карманах костюма не оказалось, а про то, что перед «Тичино» стоят два его велосипеда, отец забыл. Клара все еще, а может, опять стояла у окна, но встретила его вполне дружелюбно. Ведь была карнавальная ночь. Костюм паяца ей все объяснил. Отец бросился на постель и сразу же заснул.

Вечером в четверг, когда закончилась карнавальная суета, архитектор вместе с учеником Кирхнера прикатил назад велосипеды. Сияя от счастья, они рассказывали, как замечательно прошел праздник, который отец припоминал весьма смутно. Все залы были битком набиты, великолепная музыка «Салун Стомперс» с несравненным трубачом Гейни Мюллером; это тот Гейни Мюллер, что работает в страховом агентстве. А рано утром последние гости в маскарадных костюмах играли на улице перед рестораном в футбол теми шарами, которые отец прикрепил к стенам. Два десятка Пьеро, и леших, и домовых, и ни одного паяца — они перебрасывались шарами, парившими в воздухе. То здесь, то там какой-нибудь шар лопался — на леших были грубые деревянные башмаки, — и, когда лопнул последний, все наконец-то отправились домой.

Архитектор, ученик Кирхнера, сюрреалист, да и художница теперь часто бывали у Клары и отца. Все они были страстно увлечены искусством, приветствовали все новое и яростно отстаивали социалистические идеалы. И все как один — коммунисты, одни больше, другие меньше. Да и отца этот карнавал сделал коммунистом. Хотя ученик Кирхнера, чьи взгляды были еще радикальнее, чем у архитектора, и называл отца поначалу буржуазным интеллектуалом, а один раз окрестил даже салонным коммунистом, но и он, и все остальные чувствовали себя очень уютно в светлых комнатах на окраине города. Когда пришла весна, а с нею и теплое солнце, он поставил свой этюдник в саду и написал Клару и отца за кофе: Клара в желтом платье возлежала в шезлонге, а отец сидел за красным садовым столом и читал книгу. На столе стояла, как и в реальной жизни, кофеварка, напоминавшая колбу для опытов в какой-то химической лаборатории. На заднем плане по очень зеленой траве мчалась собака — черное пятно. (В действительности ее звали Хобби, она была во всех отношениях полной противоположностью догам Рюдигера, один из которых, Астор, на картине лежал возле Клары и смотрел мимо вас такими же застывшими глазами, как и Клара.) А сов сем вдали — заповедный лес. Небо — очень смелыми мазками. Художник пребывал в восторге, потому что этой картиной ему удалось превзойти Кирхнера. Он написал ее за один день, остался к ужину и кричал, что назовет картину «L’apr`es-midi bourgeois» [17] . Клара сияла, отец смотрел с сомнением. Но оба были согласны, что сегодня совершенно особенный случай, и откупорили бутылку «Кордон Кло дю Руа».

17

«Послеполуденный отдых буржуазии» (фр.).