Дневник одного тела
Шрифт:
Итак, мы оставили наши шкуры на произвол судьбы, а сами занялись оздоровлением мира. Продолжение тебе известно, моя милая: лекции, симпозиумы, «свободные трибуны», митинги, лицеи, коллежи, самолет, поезд, бесконечные выступления двух старых перечниц в здравом уме и твердой памяти. Мое дело – подготовка материалов (никаких провалов памяти!), ее – дебаты. С ума сойти, как мы были популярны! Нашим противникам оставалось только уповать на наш неминуемый конец. Не будет же это старье доставать нас вечно! По вашему лицу видно, что вам бы хотелось, чтобы я умерла, не успев ответить на ваш вопрос, отвечала Фанш смельчакам, отважившимся сразиться с ней один на один. Люди думающие и веселые переходили на ее сторону. Холерики обнаруживали в ней больше желчи, чем было в них самих, а сангвиники считали ее кровожадной. Я заставлял ее упражняться, чтобы не кричать слишком громко, это мешало восприятию ее выступлений. Ее привычка орать имела две причины: темперамент и тугоухость. Со второй бороться было легче. Мы с Моной начинили ее уши слуховыми аппаратами, которые не только улучшили ее слух, но и удесятерили огневую мощь, поскольку теперь она слышала все перешептывания на стороне противника, и никто больше не мог судачить у нее за спиной. Она увлекла за собой в водоворот целое поколение. Двойняшки, обеспечивавшие нам материально-техническую
* * *
86 лет, 2 месяца, 28 дней
Четверг 7 января 2010 года
Не раскрывал этот дневник со смерти Грегуара. То есть семь лет. Мое тело стало мне так же безразлично, как было в раннем детстве, когда для «воплощения» я довольствовался тем, что копировал папу. Его сюрпризы больше меня не удивляют. Укоротившиеся шаги, головокружения при вставании с постели, негнущееся колено, вздувшаяся вена, еще разок подрезанная простата, хрипотца в голосе, удаленная катаракта, искры в глазах (фосфены [42] ), появившиеся в дополнение к шуму в ушах, засохший в уголке рта яичный желток, все бульшие трудности с натягиванием брюк, незастегнутая по забывчивости ширинка, внезапные приступы усталости, желание прикорнуть, посещающее меня все чаще и чаще, – все это теперь рутина. Мы с телом доживаем свой срок как равнодушные друг к другу соседи. Никто ни о чем больше не заботится, вот и ладно. Результаты моих последних анализов, однако, подсказывают мне, что пришла пора в последний раз взяться за перо. Когда всю жизнь вел дневник своего тела, не описать агонию просто неприлично.
* * *
86 лет, 2 месяца, 29 дней
Пятница, 8 января 2010 года
С тех пор как Фредерик взял на себя контроль за моим состоянием и я каждые полгода сдаю кровь на анализ, момент открытия конверта утратил для меня бульшую часть своего драматизма. Фредерик расшифровывает результаты, и мы вместе констатируем, что если такой-то и такой показатели у меня чуть завышены, то все в целом все равно находится в пределах возрастной нормы. Весьма неплохо для такой старой развалины, как вы! Правда, позавчера одна цифра меня встревожила: А вот тут, гемоглобин пониженный, это не?.. Ничего особенного, отрезал Фредерик, просто усталость, вы чувствуете себя как сорокалетний, который немного перебрал накануне. Ваша подружка Фанш совсем загоняла вас, а ее смерть вообще подкосила, вот и все. Давайте, проваливайте, чтоб я еще полгода вас не видел, конечно, если Мона не позовет меня к вам на ужин. Вот такие у нас отношения с овдовевшим любовником Грегуара. Мона и правда время от времени зовет его на ужин. Ей нравится его грубоватый юмор. Когда она спросила его, почему гетеросексуалы становятся геями, а наоборот бывает очень редко, он холодно ответил: Зачем жить в аду, когда можно попасть в рай?
* * *
86 лет, 5 месяцев, 8 дней
Четверг, 18 марта 2010 года
Нет сил. Когда настало время идти спать, наша лестница показалась мне каким-то утесом. Зачем мы устроили спальню так высоко? Вот уже несколько дней я восхожу на эту вершину исключительно благодаря правой руке. На каждой ступеньке я тяну перила на себя, шепча: «Раз-два, взяли!» Как тянут рыбачью сеть. Сеть – это я, и я сам себя вытаскиваю на борт. С каждым вечером все тяжелее. Удачной рыбалки. Главное, не останавливаться. Снизу за мной следят. Не волновать детей. Они всегда видели, как я бодро взбираюсь по этой лестнице. Добравшись до площадки, уже вне зоны видимости, я прислоняюсь к стене, чтобы перевести дух. Кровь стучит в висках, в груди, даже в подошвах. Я – одно большое сердце.
* * *
86 лет, 8 месяцев, 22 дня
Пятница, 2 июля 2010 года
Похоже, я был прав, и к понизившемуся гемоглобину следовало отнестись серьезнее. Я прочел это в глазах Фредерика после разбора очередных анализов. Вы чувствуете какую-то особую усталость в последнее время? У меня одышка, особенно, когда я поднимаюсь по нашей лестнице. Неудивительно. У вас гемоглобин упал до 9,8. Кровотечений нет? Насколько я знаю, нет. Ни из носа, ни в каких-нибудь других местах? Он говорит о дополнительном обследовании. А стоит ли эта старая калоша таких усилий? Не болтайте глупостей, делайте что я говорю! Повторный анализ крови. Тут же. Результат тот же. С новой подробностью: дефицита витамина В12 нет. Вот и хорошо, говорю я. Что – хорошо? Ничего хорошего! Это говорит о том, что у вас, возможно, рефрактерная анемия. Рефрактерная? Что это? Не поддающаяся лечению, раздраженно отвечает Фредерик. На секунду он забыл, что перед ним пациент, и отчитывает меня, как нерадивого студента. Как это я в моем возрасте могу не знать, что такое рефрактерная анемия? Сердитое молчание. Видно, что он думает о чем-то крайне неприятном. Наконец он говорит: Сделаем миелограмму. А это что такое? Пункция, анализ костного мозга. Моего спинного мозга? Это что, мне засадят иглу в позвоночник? Ни за что! Он смотрит на меня в изумлении. Кто говорит про спинной мозг? Никто никогда не трогает спинной мозг! Что это вы там напридумывали? Что мы полезем через грудину, средостение, сердце, аорту, чтобы выкачать у вас спинной мозг? Фредерик, так вы сами только что сказали про пункцию спинного мозга. Не спинного, а костного! Костного мозга! Ему никак не прийти в себя. Он просто задохнулся от такого невежества. Невежества, которое в его педагогическом понимании (Грегуар говорил, что он замечательный преподаватель) равно равнодушию. Вы что, совсем ничего не знаете о своем теле? Вам это не интересно? Для вас это терра инкогнита? Носимся по всей земле ради оздоровления мира, а нашим здоровьем пусть врачи занимаются? Это я о вас говорю, черт побери, не о себе! О вашем собственном теле! Я молчу. Простите, буркает он. И все же добавляет: Вот оно, ваше долбаное воспитание!
* * *
86 лет, 8 месяцев, 26 дней
Вторник, 6 июля 2010 года
Жду миелограмму. Послезавтра. Попросил Фредерика подробнее описать процедуру. В грудную кость пациента вводится троакар, через который откачивается немного костного мозга для анализа. Ну вот, теперь я – это мой костный мозг. Я попросил показать мне троакар. Это оказалась стальная полая игла длиной в несколько сантиметров с перекладиной вроде сабельной гарды, которая не позволяет ей проникать слишком глубоко. Похоже на стилет, вроде тех, которыми пыряли друг друга придворные эпохи Возрождения. Сама операция заставляет вспомнить о бесконечных умерщвлениях Дракулы. Значит, мне собираются забить кол в грудь, ни больше ни меньше. Точное название это кола – «троакар Малларме». Какое отношение он имеет к поэту? Все, что я знаю о Малларме с медицинской точки зрения, это что он умер, изображая перед врачом симптомы заболевания, из-за которого и пришел к нему на консультацию. Нелепая смерть. Все равно что убийство, совершенное во время следственного эксперимента.
Рассуждения Фредерика о моем равнодушии к проблемам тела меня, естественно, развеселили. Забавно было бы подсунуть ему этот дневник! Хотя в чем-то он прав. Я никогда не рассматривал свое тело как предмет научного интереса. Не пытался разбираться в его загадках по книгам. Не делал его объектом медицинского наблюдения. Я позволил ему удивлять меня, как ему хочется. А этот дневник дал мне возможность собирать его сюрпризы. С этой точки зрения, да, согласен: по части медицины я – невежда. Впрочем, могу себе представить, с какой физиономией врачи встречали бы у себя пациентов, вооруженных медицинскими знаниями и умением поставить любой диагноз.
* * *
86 лет, 8 месяцев, 28 дней
Четверг, 8 июля 2010 года
Итак, миелограмма. Местная анестезия. Уверившись более-менее, что мой остов выдержит это испытание, мне всаживают в грудь тот самый троакар Малларме. Как долото. Грудную кость не сломайте! Грудная клетка прогибается, но держится. Ладно. Хирург – бывший ученик Фредерика – любезно поясняет мне, что «гарда» не дает троакару пройти слишком глубоко. Значит, можно не бояться, что меня пригвоздят к операционному столу, что ж, тем лучше. (Бабочки Этьена… Его бесценная коллекция бабочек… Я всегда хмурился, когда он накалывал их на булавки. Но ведь они мертвые! – говорил Этьен. И все равно я каждый раз сжимался. Атавистический страх перед крестом и колом.) А теперь соберем немного костномозгового вещества. Начали, говорит хирург. Поршень пошел вверх. Будет немного неприятно, предупреждал меня Фредерик, но в восемьдесят шесть лет, добавил он с подозрительным весельем, уже и видишь не так, и слышишь не так, и писаешь не так, и у мышц тонус слабее, все процессы замедляются, соответственно, и боль чувствуется меньше. Вот молодежи на этой процедуре несладко приходится. Он ошибался, эта боль сохранила всю свою молодость – просто кошмар. Как будто из тебя вырывают кусок. Костный мозг вопит всеми своими фибрами. Он не желает покидать свою кость. Ну как? – спрашивает меня палач. Ничего, отвечаю я, а по щеке тем временем скатывается слеза. Тогда продолжим.
* * *
86 лет, 8 месяцев, 29 дней
Пятница, 9 июля 2010 года
Утром проснулся от ощущения, что у меня пробита грудь. Дышу прерывисто. Чуть живой. Наша душа – в костях. Из меня вырвали часть меня самого, и боль не проходит. Остался в постели, пишу на подносе. Размышляю над этим эвфемизмом – «неприятно», врачи говорят так, когда речь идет о боли. Не о той боли, от которой нет средства, которая исторгается из глубины нашего тела, всегда неожиданная, всегда страшной силы, всегда наша, а о боли прогнозируемой, обычной, той, которую они сами причиняют пациентам в ходе операций. Дренаж, зондирование, удаление зондов, троакар Малларме… Больно будет? – спрашивает пациент. Немного «неприятно», отвечает врач… Попробовали бы они на себе хоть раз, как это «неприятно» (такую малость), но они этого никогда не делают, потому что их учителя никогда не делали этого, и учителя учителей, никто никогда не учил врача той боли, которую он причиняет. А стоит только заговорить об этом, как тебя сразу же определят в неженки.
* * *
86 лет, 9 месяцев, 6 дней
Пятница, 16 июля 2010 года
Как и следовало ожидать, результаты получились неважные. Гемоглобин еще снизился, к тому же в костном мозге обнаружилось много миелобластов, незрелых клеток, неспособных к производству кровяных шариков, как красных, так и белых. Незрелых, значит. (Все имеет свое название.) У меня в костном мозге много незрелых клеток. Они там все заполонили. Завод останавливается. Продукции больше не будет. Не будет кровяных шариков. Не будет топлива. Не будет кислорода. Энергии не будет. Я живу только за счет кровяных накоплений. Которые тают на глазах. А с ними и мои силы. Сегодня вечером я застрял на середине лестницы. Мона решила устроить нам постель внизу, в библиотеке. На время, сказала она как бы про себя. И мы бодро улыбнулись друг другу.
ЗАМЕТКА ДЛЯ ЛИЗОН
Твоя мама выходит из библиотеки: ее тело изгибается волной между створкой двери и стенкой книжного шкафа. Сегодня могу признаться честно: я никогда не хотел передвигать этот шкаф, чтобы наслаждаться этим ее кошачьим движением. (Восьмидесятишестилетняя кошка, а? Теперь ты понимаешь, дочка, как загипнотизировала меня твоя мать?!) Я вдруг понял, что личный дневник дал бы совершенно иное представление о нашей паре. Возможно, там преобладали бы наши ссоры, домыслы, которые я строил по поводу ее молчания, та таинственная дистанция, которую она старалась сохранять между нами, в сущности, ее скрытность, непрозрачность. И тебе пришлось бы читать толстый «кирпич», посвященный ужасам «коммуникации». Здесь – ничего подобного. С точки зрения тела все выглядит иначе. Ее тело я любил до полного восторга, до поклонения. Годы в конце концов положили конец нашим сексуальным отношениям, но то, что осталось в Моне от Моны, не перестает меня восхищать. С самого ее появления в моей жизни я оттачивал искусство ее созерцания. Вызвать ее улыбку, чтобы насладиться ее ослепительной внезапностью, незаметно пройтись за ней по улице, чтобы полюбоваться неуловимой легкостью ее походки, смотреть, как она задумывается, надрываясь на какой-нибудь однообразной домашней работе, любоваться ее лежащей на подлокотнике рукой, линией ее затылка, склонившегося над книгой, белизной ее кожи, чуть порозовевшей после горячей ванны, первыми морщинками, процарапавшими уголки ее глаз, даже этими вертикальными бороздами, появившимися с возрастом, – это как будто несколькими штрихами набросать по памяти шедевр. Короче говоря, когда я сыграю в ящик, можете расширить проход между дверью и книжным шкафом.