Дневник секретаря Льва Толстого

Происхождение этих денег таково: они составляют гонорар Толстого за представление его пьес «Власть тьмы» и «Плоды просвещения» в императорских театрах. Первоначально Л.Н. хотел отказаться от этого гонорара, но его предупредили, что в таком случае деньги будут употреблены на усиление и развитие казенного балета. Тогда Толстой решил не отказываться от этих «театральных» денег. Сумма гонорара достигает двух или трех тысяч рублей в год, и все эти деньги идут на помощь лицам, сидящим в тюрьмах, крестьянам-погорельцам и другим нуждающимся.

22 февраля

Утром Л.Н. опять показывал браминское доказательство Пифагоровой теоремы Белинькому и Молоствову. За обедом говорили о подвигах собаки-сыщика Трефа, о которых трубят московские газеты [11] , о громком деле Тарновской [12] , почему-то о страховых обществах. Л.Н. больше, как и обыкновенно во время таких разговоров, молчал и, только узнав, что страхование жизни возможно лишь до известного возраста, заметил:

11

За время своей розыскной деятельности в полиции доберман Треф раскрыл более 1500 преступлений.

12

Мария Тарновская «заказала» одному своему любовнику убийство другого, а третий следил за выполнением «заказа».

– Наш брат, значит, совсем никуда не годится!

– Я сейчас думал, – сказал он, выйдя к чаю, – о том, что всё остается. И мне это так ясно представилось! Это ко всем людям одинаково относится. И всё, что Таня делает, остается, потому что отражается не только на Танечке, но и на Верочке… Ильинишне [13] .

Затем рассказал о письме одного учителя:

– Он пишет, что ему мешает духовенство в его деятельности. Я думаю, что дело учителя такое нужное, что его ни на какое другое нельзя променять и что можно учителю успешно работать, несмотря на противодействие духовенства.

13

Верочка – горничная Татьяны Львовны, дочь Ильи Васильевича Сидоркова, слуги Л.Н.

Говорил опять о статье для Буланже, что работается ему над ней плохо, а между тем предмет ее важный и требует, чтобы статья была хорошо обработана.

Завели граммофон. Пели Михайлова и Варя Панина, играл на балалайке Трояновский.

– Плясать хочется! – воскликнул Л.Н., слушая гопак в исполнении Трояновского.

Всем нравилось и пение Паниной. Я вспомнил сказанные недавно слова Л.Н. о цыганском пении:

– Это удивительный жанр – цыганский, и далеко не оцененный!

На Паниной остановились дольше других. Романс за романсом очень тонко выводил ее мощный, почти мужской голос, невольно захватывая слушателей. Я сидел в сторонке, в конце стола, и слушал, не вступая в разговоры. Думаю, Л.Н. заметил, что я несколько взволнован пением, или, с его чуткостью, предположил это, потому что он вдруг поднялся, потихоньку подошел ко мне и, дружески улыбаясь, спросил:

– Не раскаиваетесь, что не стали певцом?

Я поглядел ему в глаза и ответил:

– Нет, Лев Николаевич!

Можно ли было променять на какое бы то ни было пение ту радость общения с Толстым и всё, что оно давало!.. Какой прекрасной музыкой прозвучал для меня самый вопрос, до такой степени растрогавший меня, что я едва был в состоянии удержать готовые брызнуть слезы!..

Музыка прекратилась. Начались разговоры о достоинствах и недостатках граммофона и вообще механических музыкальных инструментов. Л.Н. стал хвалить самоиграющее пианино «Миньон», передающее игру пианистов механически. Он слышал его в Москве.

– Недостаток его в однообразии: пьеса исполняется всегда одинаково, а живой человек играет всегда с разнообразными оттенками.

По этому же поводу говорил:

– Художник должен дать больше фотографии в своем произведении.

Когда Л.Н. уже отправился спать, я принес ему в кабинет повестки для подписи.

– А я получил письмо из Парижа, от Гальперина-Каминского, – сказал он, – и теперь жду его посылки, пьесы «La Barricade» (Поля Бурже), с критиками на нее. В ней проповедуется необходимость насилия и говорится о вашем покорнейшем слуге. Да, далеко им еще до непротивления. И это всегда так: как доходит до непротивления, так это им…

– Камень преткновения? – подсказал я.

– Камень преткновения! – согласился Л.Н.

23 февраля

Приезжал торговец из Самары, большой черноволосый человек, очень серьезный, но детски наивный. Его интересовал вопрос о награде и наказании в загробной жизни. Поговорив с ним немного, Л.Н. передал его на мое попечение.

– Это заведующий моими делами. Всё, что я скажу вам, всё это он знает. И книг вам даст.

Купец уехал, видимо облегченный беседой (его мучил страх загробных страданий) и с подарком, портретом Толстого с собственноручной надписью. Причем купец обязательно настоял, чтобы Л.Н. написал на портрете: «Дарю такому-то». Это «дарю» особенно ему хотелось иметь на портрете. И Л.Н. так и написал.

После завтрака я сопровождал его в верховой прогулке. Он ездил в деревню Овсянниково, за шесть верст от Ясной, проведать больную Марию Александровну Шмидт. Сначала он ехал было шажком, и я думал, что мы так и будем ехать всё время, – и что же? С половины дороги, а особенно на обратном пути, Л.Н. ехал временами такой крупной рысью на своей прекрасной лошадке Дэлире, что мне пришлось поспевать за ним галопом. Сидит он на лошади прекрасно – прямо, держа поводья одной левой рукой и подбоченясь правой. А когда летит, то очень красив: лошадь выбивает копытами снежную пыль, навстречу ветер, седая борода блестит на солнце.

Вечером Михаил Сергеевич и Софья Андреевна, когда Л.Н. отдыхал еще у себя, подсмеивались, что он любит похвастать умелой и быстрой ездой и что, наверное, он хотел меня удивить. Между тем, видимо, сегодняшняя поездка его утомила. Ему нездоровилось. К тому же у него отчего-то разболелось колено правой ноги. Душан боится, что это начало припадка закупорки вен – болезни, которой давно страдает Л.Н.

После чая Толстой читал с Михаилом Сергеевичем полученные сегодня французские статьи о «La Barricade» Бурже. Между прочим, сегодня он получил хорошее письмо от одной девушки из Пятигорска. Недавно она писала ему, что хочет отравиться и уже купила карболовой кислоты. Л.Н. отвечал и послал ей книг. Теперь девушка эта сообщала ему, что три дня после получения его письма она колебалась, не зная, что делать, но наконец выбросила карболку и теперь начинает убеждаться, что жизнь не есть сплошное зло и что человеку доступно благо, к которому он стремится. Письмо очень искреннее, не дающее никакого повода думать, чтобы написанное в нем было неправдой.

24 февраля

Л.Н. нездоров. Утром он еще гулял, но больше из дома не выходил и даже не завтракал.

Из Петербурга приезжал дамский портной, автор портновского учебника. Провел в Ясной целый день и очень всех утомил. Расположился в одной из нижних комнат как у себя дома, вечером обедал. Разослал всем своим знакомым открытки с приветом из Ясной Поляны. Всё уговаривал Софью Андреевну принять от него в подарок сшитую им шелковую муфту. Но Софья Андреевна категорически от муфты отказалась, заявивши кстати, что она лично считает приличным употребление только меховых муфт. Татьяну Львовну портной принялся учить метать петли…

В конце концов мы не знали, что делать с человеком, никак не хотевшим понять, что он уже достаточно злоупотребил вниманием хозяев. Наконец Л.Н. позвал портного в маленькую гостиную, и между ними произошел короткий разговор. Как после передавал сам Л.Н., он сказал портному, что у каждого есть свое дело – свое у него, Толстого, и свое у портного – и что лучше без особой нужды не отрывать друг друга от этого дела. Высокая, вылощенная фигура портного выскользнула из гостиной и моментально ретировалась из яснополянского дома.