Дневник смертницы. Хадижа

— Смерть невозможно избежать, она придет когда написано, — стала говорить Сабрина, и я хотела закрыть уши руками. Это те женщины наговорили ей такие слова, а она их теперь за ними повторяет.

— Зачем ты в платок закуталась? — спросила я.

— Потому что с тех пор, как убили Исмаила, я выходила на улицу и чувствовала стыд перед Всевышним за то, что не соблюдаю его законы.

Аман, я так испугалась, что даже не знала, что ей ответить. Мы шли молча. Прошли центральную больницу. Я мечтала, чтобы дорога поскорее закончилась. Если бы я могла убежать, я бы убежала. Но вместо этого мне приходилось идти медленно, потому что Сабрина теперь все делала медленно — двигалась, говорила. Можно было подумать, за ней наблюдают со всех сторон и она боится сделать лишнее движение.

— Хадижа, ты любишь Всевышнего? — спросила Сабрина, когда мы перешли дорогу и стал виден мой дом.

— Конечно люблю! Зачем спрашиваешь? — еще больше испугалась я.

— Тогда почему ты не молишься? — снова спросила Сабрина.

— Откуда ты знаешь, что я не молюсь? Я каждый день молюсь — утром и вечером.

— Ты неправильно молишься, Хадижа, — сказала она. — Чтобы правильно молиться, надо намаз делать. Ты знаешь, что если посчитать, то в Коране слово «день» встречается триста шестьдесят пять раз? Столько же дней в году. Ты знаешь, что Всевышний сказал — в судный день мы соберем вас по кончикам пальцев? Ты знаешь, что он имел в виду? Отпечатки пальцев. А их начали снимать только в восемнадцатом веке. Ты знаешь, зачем на земле есть горы? В Коране сказано, что Всевышний установил на земле горы, чтобы земля туда-сюда не ходила. Еще тогда он открыл это людям. Если бы гор не было, на земле каждые полчаса происходило бы землетрясение. Кто я такая, чтобы не соблюдать законы Всевышнего? Нельзя жить приниженно — только для того, чтобы поесть и в туалет сходить. Надо думать о вечной жизни.

— Откуда ты знаешь, что вечная жизнь есть? — чуть не заплакала я.

— Всевышний сказал нам, что есть. Кто я такая, чтобы ему не верить? И там, иншалла, мы все встретимся. Чтобы не сомневаться в том, что рай есть, надо молиться. Я в этом не сомневаюсь. Если ты начнешь изучать ислам, тебе тоже это откроется.

— Сабрина, что они с тобой сделали?! — закричала я.

— Я счастлива, что появились люди, которые заставили меня задуматься, — медленно сказала она. Мы уже подошли к моему дому, и я хотела побыстрее от нее убежать. — Если Всевышний нас чему-то обязал, кто мы такие, чтобы ослушаться? Кто знает, успеем ли мы перед смертью покаяться…

Я быстро с ней попрощалась и нырнула в подъезд. Было такое чувство, как будто я с нашей соседкой с пятого этажа поговорила. Аллах, прости меня, если я сказала что-то неправильное. Я теперь поняла за что тетя, Миясатка и все другие вокруг так не любят закутанных. За то, что они постоянно с тобой об Аллахе хотят говорить, а ты с ними споришь, но потом начинаешь бояться, что в этом споре сказала что-то против Аллаха, какими-то неосторожными словами обидела его. А он возьмет и тебя после этого накажет. А если бы всякие закутанные не заводили разговоров о нем, то ему не за что было бы тебя наказывать. Я теперь тоже боялась — мало ли, вдруг какие-то мои слова Аллаху не понравились и он сделает так, чтобы Махач меня забыл навсегда. В таких разговорах чувство появляется, будто идешь по канату. Неправильный шаг сделаешь вправо или влево, и упадешь, и все — Аллах тебя больше никогда не поднимет.

Сабрина, такая умная, думает, если у нее Исмаил умер, она теперь имеет право всем лекции читать. Конечно, если бы Махач умер, я бы в тот же день с ума сошла. Только Махач неправильными вещами не занимается, и как я его люблю, Сабрина своего Исмаила никогда не любила. Теперь она говорит, что в другой жизни с ним встретится. Как ей легче, так она и говорит. Если бы другая жизнь была, что, разве моя мать сидела бы там в раю спокойно, когда мне столько раз здесь, на земле, было плохо? Единственное, чего я хочу, — это выйти замуж за Махача и жить с ним счастливо в этой жизни. А что будет потом — я так далеко не заглядываю. Аллах, прости меня, если я сейчас сказала что-то неправильное.

* * *

Я наконец-то поняла, на что похож город. Он похож на бабушкин слоеный пирог. Бабушка готовит его редко, потому что он много времени отнимает. Сверху под тестом — картошка с кусочками сушеного творога, потом идет еще один слой теста, а под ним внизу — перекрученное мясо с перцем. Сначала, когда откусываешь, только картошку с творогом чувствуешь, и кажется, что это простая еда, потому что картошку мы часто едим. Но когда пожуешь, жирный острый сок мяса начинает течь по языку в горло, и тогда только понимаешь, что у пирога вкус не простой, что надо его есть осторожно. В городе тоже так: на поверхности как будто все порядочные — в мечеть ходят, молятся, садака дают, старших уважают, а когда чуть-чуть в городе поживешь, до тебя доходит, что у него тоже второй слой есть, и там очень много черного, нехорошего, острого, как перец.

Правильно та гадалка нам сказала — каждый сам свой выбор делает. Если бы дедушка знал, какой выбор перед тобой ставит город, он бы не показывал мне в детстве черного барана и белого. В селе так просто показать пальцем на белого барана, а в городе даже не видно сначала, какого цвета этот баран. Но все равно каждый сам виноват, потому что внутри что-то такое сидит, наверное, черное борется с белым. И когда ты хочешь выбрать черное, белое все равно бьет тебя по плечу и говорит — подожди, ты неправильный выбор делаешь. Я всегда чувствую, как белое бьет меня, но почему-то все равно показываю пальцем на черное. Зачем я это делаю? Может быть, шайтан, который звал меня в детстве, так и не оставил меня?

В тот день я хотела уйти после второй пары, лишь бы мне не идти по дороге с Сабриной. Меня тоже можно понять: Сабрина, которая пришла после зимних каникул, — это уже не та Сабрина, с которой я подружилась в начале года. Она больше не может нормально разговаривать. Когда я на перемене стала рассказывать ей о том, что видела, как Гаджиева вместе с новенькой садилась в машину к каким-то парням, она не захотела слушать и перевела разговор на Всевышнего. Клянусь, я хорошо к Сабрине отношусь, но зачем я должна всегда ее религиозные разговоры слушать?

Я спустилась в коридор, чтобы посмотреть расписание на следующую неделю. Кто-то сзади ко мне подошел.

— Хадижа… — позвал меня мужской голос.

Я повернулась. Это был друг Махача Шамиль, за которого он просил в столовой. Этот Шамиль еще смеялся над моим желтым костюмом.

— Давай отойдем немного, мне надо с тобой поговорить, — сказал он.

Все мысли разом пришли в мою голову — с Махачем что-то случилось, и он прислал Шамиля предупредить. Или Шамиль пришел сказать, что Махач уже женился, недаром я за эту неделю ни разу не видела Сакину. Или он, может быть, ничего не знает про нас с Махачем, и пришел опять просить у меня телефон.

Я отошла от расписания — туда, где раньше в углу сидела Нинушкина мама. Там было темно, но все равно в глаза сразу бросалось, какая у этого Шамиля испорченная кожа — вся в красных дырочках, как будто он оспой болел.

— Хадижа, давай куда-нибудь пойдем посидим. У меня к тебе важный разговор, — сказал он, в упор глядя мне в лицо.

Его взгляд был горячим, и я боялась, его глаза оставят такие же дырки на моем лице. Я подняла руку, потрогать свою щеку, она была гладкой.

— Я никуда не пойду, — ответила я. — Здесь говори, что хочешь сказать.

— Это серьезный разговор, — сказал он. — Тебе он нужен больше, чем мне. Это про Махача.

— Здесь скажи мне про Махача, — все равно говорила я.

— Здесь я не могу. Чего ты боишься? Что я тебе сделаю? Твои однокурсницы ходят с парнями, чай пьют. Сейчас же не Средние века. Если ты хочешь про Махача знать, давай сходим, посидим спокойно, без резких движений пообщаемся.

Я знала, что не надо мне с ним никуда ходить. Этот Шамиль, он мне чужой человек. Бабушка убила бы меня за один разговор с ним. Но если он хочет сказать мне что-то важное? Что-то такое, от чего зависит наше с Махачем будущее счастье? Клянусь, если бы Махач мне за эту неделю прислал хоть одно эсэмэс, я бы с ним не поехала. Но от Махача не было никаких новостей, как я могла отказаться узнать что-то важное о нем?