Дневник
Шрифт:
Суббота
Приземлились мы благополучно, на лужок, недалеко от рощицы, распугав при этом коров; рядом паслись овцы. Я вышел из самолета и все никак не мог сориентироваться, где юг, где север, и вообще не вполне соображаю, когда так потею, истекаю потом, а разреженный и раскаленный воздух пляшет перед глазами… Двор среди эвкалиптов, раздираемых криками попугаев.
Солнце своей лапкой прикрывает мне глаза, а само ходит меж деревьев, но Серхио что-то говорит, а большая птица срывается — потею — она срывается, а я потею — и слышу, что он говорит: не поохотиться ли? Но я потею. Потею и немного нервничаю! Капризничаю. Меня удручает, что этот мальчик делает всегда то, что от него ожидают, когда подают еду, он садится за стол, он зевает, когда поздно, а когда мы приезжаем в деревню, он угощает нас охотой. Я попросил его, чтобы впредь он не был таким банальным и постарался стать более неожиданным. Он ничего не ответил. Жужжат мухи.
Воскресенье
Проснулся
Понедельник
Я думаю о моей работе, о моем месте в литературе, о моей ответственности, моем предназначении и моем призвании.
Но комар пищит слева, нет, справа, зелень перетекает в синеву, попугаи верещат, а я до сих пор не смог оглядеться, потому что неохота, а во-вторых, я таю. Я допускаю, что вокруг — пальмы, кактусы, заросли, пастбища, болота, или, может, топи, но наверняка не знаю; увидел тропинку, пошел этой тропинкой, тропинка привела меня в кусты, которые пахли, как чай, но это не был чай, после чего из-под полей моей шляпы я увидел поблизости, слева, ноги Серхио. Чего ему тут надо? В приступе раздражения я спросил его, когда он перестанет быть таким обыкновенным, после чего ноги как бы вознеслись над землей и старались ступать над ней, на высоте каких-нибудь 15 сантиметров. Все это длилось пару минут. Потом они приземлились и ступали по земле… Я употребил выражение «как бы», потому что не верю, что это было возможно, а, впрочем, я потею, а шляпа, блеск солнца и заросли ограничивают поле зрения.
Вторник
Ничего не произошло. Если не ошибаюсь, на меня смотрят табуны коней, а также смотрят на меня в громадных количествах коровы.
Вечером попрохладнее, и несмотря на то, что в голове компот, в костях — вата. За ужином Серхио вместо сигареты зажег занавеску, и я уж было принялся кричать, как обнаружилось, что пламя охватило ее не совсем, всего лишь наполовину, что вызвало некоторое удивление его родителей, тоже половинчатое; я же обратился к нему добродушно-снисходительно: «Ну, ну, Серхио, чего это ты?»
Среда
Таю и растекаюсь, впрочем, все вокруг тоже растекается; где север, где юг, ничего не знаю, может быть, я смотрю пейзаж вверх ногами, но пейзажа не видно, только мошкара, чьи-то ноги, дрожание атмосферы, тонущее в лучах жужжание. А вот Серхио начинает меня озадачивать. Сегодня за завтраком он снова слегка нас удивил, когда как-то так повернулся, что, выйдя в столовую, еще раз туда вошел, как бы изнутри, и было это так, как будто он изнутри вошел вовнутрь, что позволило ему после изнутри выйти вовнутрь и только потом — изнутри наружу… Я говорю «как бы», «как будто», потому что все это имело место только в определенной мере, однако несомненно: этот мальчик все дальше отходит от шаблона. Родители обратили на это его внимание, но только в определенной мере, ибо невозможно сконцентрировать внимание, и пот заливает, и все размазывается…
Четверг
Если бы я не потел, я бы чувствовал себя очень обеспокоенно, а может, даже тревожно, поскольку дела творятся воистину странные. В самый полдень, когда жарче всего и воздух дрожит, Серхио сел на коня. Но к удивлению не только своих родителей, но и всей эстансии, сел на коня не в полной мере и прогалопировал не совсем чтобы галопом, после чего слез, но только до некоторой степени, и прошел в свою комнату, но тоже как-то не вполне. У меня был долгий разговор с его родителями, которые не скрывали своего беспокойства, таявшего вместе с ними в этой тропической жаре, и по следам этого разговора я обратился к Серхио с просьбой быть впредь менее эксцентричным. Он мне ответил, что с того момента, как я открыл ему глаза на неизведанные доселе возможности, он чувствует себя королем и не собирается отрекаться от короны. Это крайне мне не понравилось, и я указал ему на всю неуместность таких забав, на что он ответил: «Хорошо, хорошо, действительно, я и сам думаю, что в общем-то ты прав…» Это его «в общем-то» говорило о том, что он продолжает упорствовать в своей посредственности, в несовершенстве, и пытается пользоваться неясностью, туманностью, многословием для своих махинаций, исходя из предположения, что мы будем вынуждены volens nolens [70] смотреть на это сквозь пальцы, а он будет бесчинствовать, хоть, может, и не вполне, и позволять себе, хоть, может, и не всё…
70
Волей-неволей (лат.).
Разговор не принес положительного результата, тем более, что мы одновременно шли по тропинке, которая вела в заросли над болотом, и в определенный момент я заметил, что оказался в зарослях тростника, а рядом со мной не только ноги Серхио, но и ноги Чанго и Камба, двух пареньков с эстансии. И тогда случилось нечто ужасное. А именно: все остановились (я тоже), а рука Серхио дала мне в руку винтовку, а другая рука показывала на что-то вроде треугольника в зелено-желто-голубой светотени, где-то там, в прибрежных зарослях камыша… Я стрельнул.
Гул прокатился по окрестности…
А потом что-то юркнуло, прыгнуло, исчезло.
И только жужжание комаров. Я шел вместе с ними по зною и вскоре оказался дома. Крокодил. Крокодил! Крокодил, подстреленный, но не до конца, убитый, но не совсем… и это он теперь пронизывает всё вокруг. А ко всему прочему гул, этот гул, который тоже пронизал, и что еще хуже — припечатал, вот именно, припечатал!!! Адский жар солнца. Пот и озарение, ошеломление, размазанность, а крокодил, хоть уже как бы наполовину крокодил, всё еще там… Серхио ничего не сказал, но я знал, что ему только это и нужно… и меня ничуть не удивило, когда он не так чтобы совсем, но уже вполне открыто, взлетел на ветку и защебетал. А что, была не была, теперь он в определенном смысле может всё себе позволить.
Я готовлюсь вроде как к бегству. Пакую по мере возможности чемоданы. Крокодил, несовершенный, незаконченный крокодил! Родители Серхио уже почти сели в экипаж, запряженный четверкой лошадей, и практически удаляются… можно сказать, спешно… Жара. Зной. Пекло.
[12]
Суббота
Прогуливаемся с Каролем Свечевским по Сан-Изидро: виллы, сады. С холма видим — вдали блестит недвижная река, а по правую руку, в тени эвкалиптов — дом Пуэйрредонов, белый, столетний, отсвечивающий закрытыми окнами, нежилой, с тех пор, как его покинул Прилидиано. Между этим домом и мной возникла весьма произвольная связь. Началось все с того, что когда-то, проходя мимо него, я подумал, «а что бы было, если бы этот дом стал мне близким, если бы он вошел в мою судьбу, причем ни по какой другой причине, а только потому, что он мне абсолютно чужд?» И вслед за ней другая мысль: «А почему именно этот дом среди стольких домов вызвал во мне такое желание, почему именно этот?» И тут же эта мысль поддержала первую, и с тех пор я на самом деле связался с домом Пуэйрредона. А теперь эти стены, эти кусты, этот свет при каждой встрече все больше и больше волнуют меня и беспокоят, и всегда, когда бываю здесь, я сгибаюсь под невыразимой тяжестью, и где-то на границах, на пределе моего существа вспышка крика, насилия, страшной паники… И что характерно для меня, причем весьма характерно, так это то, что ни одно из этих состояний страха, подавленности, тоски, отчаяния, что ни одно из них не идет изнутри, из самого моего существа, а является как бы контурами чувств, делая их еще более тягостными, ничем не заполненными, абсолютно пустыми. Впрочем, эта тяжкая боль не мешает мне вести разговор со Свечевским.
А говорим мы о ксендзе Мациашеке.
Но дом Пуэйрредонов теперь сзади, за мной, и то, что я не вижу его, усиливает его существование. Проклятый дом вторгся в меня, и чем меньше я вижу его, тем больше он существует. Вон он там, за моей спиной, вон он! Вон он! Он там до безумия, до безобразия реальный, стоит и стоит, отсвечивая своими окнами и неоклассическими колоннами, и вместо того, чтобы расплываться по мере моего удаления от него, становится все более четким, ярким, сильным! Почему он? Ведь не он должен сопутствовать мне, притягивать меня, у меня есть другие дома, так почему же это чуждое, чужое белое существо, окруженное садом, гонится за мной и цепляется за меня? Однако я продолжаю разговор со Свечевским и понимаю, что и говорю я совсем не то, и занимаюсь совсем не тем, и нахожусь совсем не там, где должен находиться. Так где же? Что я должен делать, где должен быть? Где мое место? Оно не в родном краю, не в родительском доме, не в мысли, не в слове, и вся правда в том, что, кроме этого самого дома, у меня ничего нет, да, увы, увы, единственный мой дом — этот нежилой белый дом Пуэйрредона!
Вот так, ведя разговор о ксендзе Мациашеке, мы все дальше и дальше уходим от дома Пуэрредонов. Да и сам Свечевский такой, как будто его вовсе не было, как будто его нет: растирает в пыль высохший стебель.
Вторник
В Польше рухнула башня слишком аристократической культуры, и там все, кроме фабричных труб, в нынешнем и последующем поколениях станет карликовым — так что же, из-за этого и нам, польской интеллигенции в изгнании, тоже поджиматься? Вот странно, но истинно: хоть и висим в пустоте, хоть и представляем вымирающий класс, «надстройку», лишенную «базиса», хоть все меньше и меньше будет людей, способных нас понять, мы и в дальнейшем обязаны мыслить не упрощенно и примитивно, а в соответствии с нашим уровнем — именно так, как будто в нашем положении ничего не изменилось. Мы обязаны делать это просто потому, что это для нас естественно и что никто не должен быть глупее, чем он есть на самом деле. Мы должны осуществиться до конца, высказаться от «а» до «я», поскольку право существовать имеют лишь те явления, которые способны к абсолютной жизни.