Дневник

Среднего роста, широкоплеч. Лицо довольно правильное, ни уродливое, ни красивое, ни оригинальное, ни слишком обыденное. Целый лес волос, но лицо не заросшее, только шевелюра и борода. Веко на правом глазу нервно подергивается. Высокий стоячий воротничок. Галстук сползает на сторону.

Большая эрудиция. Он даже не дает мне докончить те несколько цитат, которые я привожу и которые мне, впрочем, не так уж дороги. На каждом шагу привлекает историю или космографию. У него память оратора, потрясающая, наполненная до краев. Часто харкает в платок.

Не чувствуется особенно сильная личность. Скорее производит впечатление человека, о котором в истории болезни можно было бы сообщить: «Пользуется завидным здоровьем».

Он шутит и сам смеется слишком долго таким смехом, который как будто спускается со ступеньки на ступеньку и останавливается только у самой земли.

Речь у него медленная, широкая, немного запинающаяся, без оттенков…

Странно произносит некоторые слова, пренебрегая последней буквой.

Конечно, я понимаю, что в этом ораторе живет актер. И, кроме того, я в мыслях общаюсь с людьми столь великими, что этот человек удивить меня не может.

— Мне почти безразлично, — говорит он, — сказать речь или написать статью.

Спрашиваю, что он предпочитает: точность во фразе или поэтические красоты.

— Точность, — отвечает он.

Больше всего как оратор его поразил Фрейсине.

Говорить на митинге или в парламенте ему легче, чем выступать с докладом.

Где он действительно чувствовал себя неловко, так это в суде, когда защищал Жеро-Ришара.

В вопросах религии он, по-видимому, довольно робок. Он не любит, когда затрагивают эти проблемы. Отделывается словами вроде: «Уверяю вас, это сложнее, чем вам кажется». Похоже, что он считает религию неизбежным злом и полагает, что немножко ее нужно все-таки оставить. Он думает, что догма мертва, а символ, форма, обряд не опасны.

Если верить Леону Блюму, то Жорес расходится с Гедом в вопросах тактики. Жорес, как правительственный социалист, верит в частичные реформы. Гед признает лишь настоящую революцию.

* Теперь он уже с грехом пополам помогает своей дочке готовить уроки катехизиса. Его жена за столом пьет воду. Тяжко работает в своей мастерской и носит юбку, сшитую из кусков, но он говорит:

— Она очень счастлива, потому что ее работа видна, а вот я работаю больше, чем она, но этого не видно.

В действительности никто ничего не видит. Он целые дни проводит у себя в спальне или у кюре, который снабжает его книгами. Его жена спит вместе со своими дочками в мастерской, а ее брат, о котором она говорит как о боге, ночует в маленькой комнате, «где дожидаются клиентки».

16 декабря.Мне нужно бы иметь маленький переносный столик, чтобы уходить работать, как художники, на природу.

17 декабря.Поэты восседают на Олимпе, но они слишком маленькие, и ноги их болтаются над землей.

22 декабря.Анри Батайль [83] . В его манерах чувствуется что-то лживое, губы тонкие, худоба, бледность, вид болезненный, важный, многозначительная улыбка, с которой этот молодой человек пытается говорить о любых пустяках. Поначалу думаешь: «Внимание! Как бы не наговорить при этом человеке глупостей!» Но через минуту он сам начинает их говорить.

1902

3 января.Доклад о Мольере для народной аудитории в Корбиньи 29 декабря 1901 года. Весь день на нервах. Мне сказали, что в дождливую погоду жители Шомо непременно придут. Растрогавшись, я приготовил благодарственную фразу, но по недосмотру Филиппа пришел на сорок пять минут раньше. Ни души. Это комичное обстоятельство развеселило меня и придало апломбу. Трюк довольно старый: надо стараться думать о чем-нибудь постороннем.

83

Батайль Анри (1872–1922) — французский драматург и поэт.

Говорил я час с четвертью без малейшей усталости и не прикоснулся к стакану с водой. Этим, должно быть, и произвел впечатление. Люди слушали меня, даже не переминаясь с ноги на ногу. Я различал только два-три лица. Потом вдруг заметил, что кто-то зевнул, прикрыв рот ладонью. Прямо передо мной стояла девочка, олицетворенная глупость, глупость просто пугающая.

Несчастные люди; глядя на них, я начинаю думать, что перестарался и пора уже выходить в святые.

Какой-то глухой слушал меня, повернувшись в профиль, приставив к уху лодочкой ладонь, и корчил от напряжения ужасные гримасы.

Они уважают лишь того, кто «не дурак». Про одну старуху чудовищной скупости они говорят: «Рассказывайте о ней все, что угодно! Какая она есть, такая и есть, только уж никак не дура».

Рабочий и крестьянин приходят на доклад, чтобы развлечься или чему-нибудь научиться: свое суждение они вынесут потом. Буржуа идет с одной целью — судить. Он или отрицает, или воздерживается.

Бурные и недолгие аплодисменты. Дамы считают, что они и без того осчастливили меня своим присутствием.

* Какой прекрасной показалась бы мне жизнь, если бы я, вместо того чтобы жить, смотрел, как живут другие.

6 января.Гитри читает мне «Тартюфа». Прекраснейшая сцена, когда Оргон умоляет Тартюфа остаться наперекор Дамису, и Тартюф лицемерно делает свою последнюю ставку! Вот она, подлинная борьба за существование.

У Гитри красные глаза, и меня охватывает волнение, способное… обескуражить.

2 февраля.Я немножко пьян: голова у меня, как верхушки дерева, качается на ветру.

* Лира Аполлона.

Какого Аполлона? Какая лира?

* Следует прощать талантливым актрисам их капризы, ибо бедные, лишенные таланта дамы капризничают не меньше.

* Проект — это черновик будущего. Иной раз будущее требует сотни черновиков.

5 февраля.Ненавижу критиков — рабов своего независимого ума, которые, превознося до небес первую книгу писателя, считают себя обязанными разнести вторую и хранят для друзей свои самые ядовитые суждения.

Я был бы не злым, но зато пристрастным критиком. Я руководствовался бы своим собственным вкусом, который меньше всего можно считать безупречным. Никаких теорий, никаких систем. Хорошая книга — это та, которая мне нравится. А там уж ваше дело!

Однако я заявляю, что у меня имеется моральная точка зрения: чистота души; а с точки зрения литературной: чистота стиля.

Есть у меня также точка зрения социальная, но ею я дорожу меньше. Я с радостью говорил бы о книгах, доступных народу. Народ любит читать гораздо больше, чем полагают. Я советовался бы с Филиппом.

Симпатии тоже имеют свои права. Трудно представить себе, что книга Капюса или Бернара могла бы мне не понравиться.

Читал бы я не для того, чтобы наводить критику, а для собственного удовольствия. Если бы мне представилось, что мои четыре строчки помогут продать сто экземпляров книги, я, не ленясь, написал бы целых двадцать.