Дневники 1923-1925

Видел много витютней, чибисов, а куликов, бекасов совсем не было, очень возможно, что и вальдшнепов еще нет. (Говорят: есть.)

Против Соломадина попарно токовали тетерева. Попросил Михаилу построить шалашик, пойду завтра к вечеру сидеть. Проверю тягу.

Возвращался берегом озера. Возле моста через речку в шалаше спал человек. Река была заколона, и жерлами против воды ниже закола стояли цепью одна к одной во всю речку верши ^{139} . Верно, рыба попадает в них на обратном пути от закола (стремится попасть вверх). Собрался сильный дождь и промочил меня насквозь. Всем им так холодно.

10 Апреля. (А ведь, кажется, 11-е число? потому что разрешение охоты 11-го, и охотники начали.)

Дворец существует с 1853 года — в нем почти не жили, он совсем новенький. Между тем деревья, птицы, звери к нему за 70 лет очень привыкли. Перелесок возле самого дворца на холме совсем дикий, и одно дерево даже рычит (трется о другое), как бывает в самых глухих лесных оврагах. Этот звук чаще или реже, смотря по ветру, слышится всегда во дворце при закрытых дверях и окнах, и в общем какой-то очень приятный мне звук.

^{<На полях:>Зайцы в подвале прячутся, а в зале летучие мыши.}

А тетерева, я теперь узнал, почему бормочут тут возле, хотя версты на четыре отсюда нет для них необходимой базы, леса с болотцами, часто поросшими: раньше тут у самого озера был очень большой мокрый лес, и, наверно, тут много было глухарей, рябчиков, тетеревей — те, глухари и рябчики, уже перевелись, а тетерева еще живут, воображая себе утраченный лес, значит, им тоже будет скорый конец.

Был у Робинзона на Гремячей мельнице, он сегодня поймал сову и приручает, уже дается погладить. Избушка ужасная, пол проваленный, печка покосилась, дует во все углы, согреваться можно, подтапливая постоянно железку. Охотники рассказывали, как они поставили прошлый год в мае капкан на барсука, а сами пошли собирать ландыши. «Что это такое ландыши?» — спросил Робинзон и очень всех удивил. Когда же ему объяснили, какой ландыш, он, оказалось, очень хорошо знал, только название услыхал в первый раз! Крысы на мельнице рыжие, большие, но, говорят, когда спишь, не кусаются. А-в рассказывал о тетеревах, что есть два вида, разной окраски, решили мы, что это от жизни, которые больше в поле живут тетерки, те посветлее, в лесу — потемнее, петухи же (стали) одни почернее, другие посинее. Так же есть вальдшнепы покрупней и помельче, и кряквы — побольше и поменьше.

^{<На полях:>Потомчинки — выжимки — мочежинки {140} .}

А страшно, как вспомнишь то время, когда и я так жил, как этот Робинзон: он на мельнице, а я агроном, а в сущности это естественно ненавидеть мечтателю мужиков. Только я этого не смел: ведь я не дворянин; и я тоже не смел ненавидеть и дворян, то и другое чувство: презренье к мужику, злоба к дворянам мне были чувством низшего порядка, я их боялся в себе, как тупиков: войдешь и не выйдешь. Выход из этого: чувство радости при встрече с личностьючеловека, живущей одинаково и в дворцах, и в хижинах.

Охотники принесли мне круговую утку, но я не остался, не верилось в охоту, очень мало видел уток: они, верно, на той стороне, верно, там больше воды.

На рассвете услыхал я крик круговых уток, одна очень крепко взяла, рассыпалась, разахалась, — и вслед за этим раздался выстрел: значит, убит селезень.

Утро с легким морозцем, но мягкое, ветерок с озера холодненький чуть ласкает щеку, и очень приятно, будто мороженое ешь. Пасмурно.

Идет мелкий, нехолодный дождь. Не сильное, но есть все-таки значительное движение сока в березах.

(К описанию тяги. Вчера я срезал над своей головой сучок с березы, под которой стою на тяге, и сок очень слабо собирался в каплю. Ночь была теплая (и… как это бывает?), день угревный, вечером сильно тянули вальдшнепы, я только успевал заряжать ружье, стрелял, и все время, мелькая, сверкала в глазах непрестанно падающая капля березового сока. Еще момент весны: теплая ночь и пахнет березовыми вениками (парно, парит: конец весны воды).

Заседание музейной комиссии (той, пока единственной). Я, рассказывая о Сокольнической биостанции, обратил внимание членов комиссии, что самое трудное там считается ввести детей в природу, заинтересовать явлениями ее, а когда заинтересуются, то сравнительно легко уже приохотить их к очень кропотливой исследовательской работе. Условия подмосковной природы, указал я, такие, что встреча с природой должна подготовляться педагогами: там нужно в малом увидеть большое, и так на станции всё микро: микро-климат, микро-заповедник, микроорганизмы, комары и птицы даже всё больше маленькие. В нашем же краю, напротив, всё макро: макро-водоемы-озера, громадные леса, болота, у нас встреча легче, и наш метод должен быть основан не на микро, а на макро: путешествие у нас, а не экскурсия, и уклон нашей биостанции должен быть географический.

Заведующий ОНО, бывший учитель, был против макро, стоял за микро, и с ним был наш жуковед Сергей Сергеевич, исследователь музейных вредителей и неспособный много ходить. Я ему возразил, что законы бури в стакане воды такие же, как в Переславском озере, однако нельзя одно приравнять к другому, и нам непременно надо исходить из макро. Сергей Сергеевич, желая мне ответить, дернул рукой, задел стакан с чаем и опрокинул его на колени учителя естествознания. Все испугались, спрашивали его, совершенно забыв о споре микро и макро.

— Ничего, — успокоил нас учитель, — мы хотели микро и макро, а вышло мокро.

Дядя Михайло имеет четырех сыновей, свой дом он отдал им и все имущество. Теперь он живет и работает то у того сына, то у другого, где ему нравится, а старуха его то же самое. И большей частью приходится так, что старуха живет у одного, а старик у другого.

Охотники сказали, что кроншнепы уже здесь, но бекаса еще никто не слыхал.

Ходил в Соломадино (4 версты) на тягу. Дядя Михайло проводил меня в мелятник ^{141} , все было там так, что, наверно, можно было ждать вальдшнепа: и белые скатерти между деревьями, и напирающий березовый сок — чуть поранил сучок — и заплакало! — и такой малиновый вечер. Я старался отделаться от Михайлы, остаться одному, но грубо казалось мне отсылать, и, напротив, я участливо спрашивал о его семье, почти совершенно не слушая его ответа длинными рассказами, только долетали до меня заключения:

— И суд присудил им ко-ро-ву.

Говорю:

— Неужели корову?

— Ко-ро-ву.

Он остановился, большой, мохнатый, держит меня за рукав и заполняет всю тишину, весь мир и ждет моего мнения, и я не знаю, в чем дело.

— Как же быть? — говорю.

Он отпускает мой рукав, идет вперед и говорит:

— Как быть? Бросил я этого сына и пошел жить к другому.

— Та-ак.

— Так, милый, так вот и хожу…

В это время пролетела кряква над лесом, и за ней мчался по воздушным следам селезень: свись-свись! свись-свись!

Как хорошо! Но что же делать мне со стариком? Он что-то рассказывает о жизни своей у другого сына и вот, кажется, заключил:

— Гам, гам! — на меня.

— Что ты, — говорю, — собака? Гам, гам!

— Да так вот и остудились.

— И ты к третьему?

— К Ивану.

— Сколько же у тебя сыновей?

— Четыре. Да ведь не два века жить.

— Вот что, дядя Михайло, у тебя там, я видел, самовар ставили, я тебя от чая увел, ступай на…