Дневники 1923-1925

На берегу — в Тресте (совершенно еще желтое, как зимние простыни) — рыбаки ловили массу плотвы, был самый нерест, и вода кипела от рыбы. Чайки тучей летали над водой, бросались, выхватывали клювом длинную плотву и, подняв в воздух, роняли: рыбы были им велики. Скопа, прицеливаясь к рыбе, стояла в воздухе, время от времени передвигаясь постепенно к нам. Прилетела цапля и, сделав круг, вернулась в бор. Мы за ней, и тут недалеко от того места, где заметили гнездо коршуна, проследили на высоком дереве и ее гнездо.

Рыбаки нам рассказывали, что Чайкина рыбка — уклейка, что у чайки желудок очень горячий, проглотит, выкинет задом и опять, и так раз десять.

Говорили о щуке, что их у них два вида: одни узкорылые и другие тупые (грязнухи), что на глубине много всякой рыбы, но взять ее невозможно, и что, наверно, есть и такая, какой никто никогда не видал. Тут припомнили, что Петр Великий пустил в воду язя с золотым перстнем, и вот никак не могут поймать.

— Язь не так долго живет, — сказал я, — он уж, наверно, истлел.

— А перстень? — сказал рыбак. — Озеро наше все выплескивает, почему же до сих пор никто не может найти этого перстня?

— А если затянуло?

— Разве что затянуло.

Вернувшись к исходным дюнам, мы долго решали вопрос: идти домой, есть очень хотелось, или отстоять тягу. Ветер был небольшой, а озеро очень плескалось, и до того хороший, музыкальный был прибой, что так мы и досидели до тяги.

Очень теплая и тихая вышла заря. Свистели кроншнепы, летали утки. Вальдшнепы тянули плохо. К самому вечеру загудели тетерева. Показался, всё разгораясь, молодой месяц, еще бы ему такую половину, и он совсем бы стал, как бублик, — бывает такой пухленький бублик, что едва можно через узенькую щелку внутри него продеть мочалку. Засветил он все-таки очень славно, токовик-тетерев, приняв свет его за первый утренний свет, забормотал далеко где-то в тьме болот. Ему стали отзываться другие, и пока мы шли, там, в совершенной темноте, при свете бублика-месяца закончился ночной ток. Бекасы тоже не унимались. Начались кипучие ночи.

Злое дерево почему-то перестало рычать — почему? Я сегодня окончательно проверил: ветер дул довольно сильный, оно должно было рычать непременно, — и все-таки нет! Было тихо в лесу, и только озеро [очень] плескалось и пахло морем. Вдруг мне что-то капнуло на лоб, еще, и еще, и при месяце я увидел, как из коричневого вчера сучка березы капал сок. А то злое дерево теперь было тоже в соку, и другое, которое о него терлось, — тоже в соку. Наверно, из тех мест, где была стерта кора, теперь тоже капал сок, и увлажненное дерево оттого больше и не рычало.

30 Апреля. Хмарь в солнечный день. Теплый ветер с легкой присушинкой. Березы утром, березы в полдень, березы вечером разные, и если бы очень внимательно следить, то их одевание было бы заметно и по часам.

Плотва идет. Чайки рассеялись по всему озеру, за каждой синей волной, куда хватит глаз, видишь белую чайку. А местами на озере от них даже белое пятно, это значит — в этом месте кипит плотва.

^{<На полях:>Язь пришел вместе с щукой.}

Вечер удался совсем теплый и тихий. Пахло молодым листом.

Я сказал:

— Слышите, как наш тетерев жарит.

Мне ответили из кустов:

— А соловей!

— Как? Я не слышу.

— Ну вот…

— Это певчий дрозд.

Как будто мне соловья не хотелось.

— Да нет же, вот еще… слушайте.

Я разобрал отчетливо соловьиное колено и с сожалением сказал:

— Да, соловей!

Мне это значило: конец весне.

Он пел у озера в Егерских кустах очень глухо.

Другой тетерев отозвался нашему на зеленях и быстро стал подходить. Шипел в темноте. Ему шипел наш в овраге, перешел орешник. Третий шел со стороны из болот. Светил очень ярко бублик месяца, и на севере было, как на востоке утром, белое светлое пятно. Нельзя было понять, вечер это или утро: зори начали сходиться.

Да, хороший был вечер. Я по легкому ревматизму в левой ноге и остатку кашля от сильной простуды легкого чувствовал, чего стоил природе этот заслуженный ею вечер и как хорошо бы мне услышать радостный вздох рыбака. Но соловей скликал дачников. И казалось, в этот вечер сватали красавицу-девушку за старого, богатого и немилого, жениха…

1 Мая. Дело этих неутомимых исследователей только с виду похоже на американскую практику. Ведь всякое исследование есть некоторая отсрочка действия, а у этих молодых людей их исследование явилось на почве одумки. Сами они их «натурализм» называют более глубоким подходом к обществу, и так как их одумка явилась только вот-вот, то ненавидят прежних натуралистов, называя их коллекционерами. Так они и нашего Сергея Сергеича поначалу очень забраковали со всеми его жуками.

Более хмарно, чем вчера, солнце тускло светит из дымки. В десять утра стало истомно. Ожидаем дождя.

На озере сегодня чаек много меньше, верно, ход плотвы уменьшился. Да и рыбаки говорили, что ход плотвы всего дня два-три.

Сегодня можно отметить не только позеленение плакучих берез, но и первую зеленую шатровую сень и робкую тень на зеленой траве.

Затягивало временами почти все небо, и казалось, непременно будет гроза и дождь, но так прошел весь день. Майские торжества состоялись, маленькие дети, окружив цветущий куст ивы, обломали его веточки, разбиваясь по парочке, скрываясь [парами] в густень смолистых почек и маленьких листиков, там две утомленные учительницы съели яичко, там поклевали семечки, пришла большая процессия с флагами и большим барабаном, оркестр сыграл интернационал, все обнажили головы, и человек из губернии над озером сказал им свою политическую речь об антагонизме европейского буржуазного мира и нашего советского.

Надо осторожнее быть с проповедью своего метода исследования, потому что истоки этого могут корениться не в существе дела, а в обычной потребности художника влиять не косвенно через свое художественное произведение, а непосредственно своей волей.

Сергей Сергеич пошел ловить жучка-скакунца. К нам прибежала Галя с очками: «Папа очки забыл!» — и бросилась его догонять. А Сергей Сергеич шел боровым местом по песку и все по солнышку, потому что знал, что эти жуки живут в знойном месте на солнце, и, чуть только падает тень, они скачут от нее. Много было скакунцов, но тень от Сергея Сергеича падала на них, и они скакали вперед, без очков он их не мог так рассмотреть, подходил, снова падала тень — и скакали жуки. Как только мы с Галей принесли очки, Сергей Сергеич сразу увидел скакунца, поймал его и опустил в банку с каплей эфира.

Я оглянулся вокруг и увидел, что владения скакунца были в определенном ландшафте, и я думал: ведь и всякий мельчайший жук водится в своем ландшафте, и почему Сергей Сергеич не стремится схватить очертания, характер владений скакунца, чтобы представить хозяина как бы личностью, а спешит проколоть жука на булавку.

— У меня это есть все, — сказал Сергей Сергеич, — но это я отбрасываю: мне нужно установить причины, а не качество жука.

Жизнь навозника неживое дело, хотел писать стихи, по диагонали вышли жуки: дело бескорыстное, и вот это бескорыстное дело теперь, через 30 лет начинает [оживать]. Таков был путь к свободе.