Дневники 1930-1931

Все эти догадки об очерке, как доступной и гибкой для всех форме письма о современной быстро бегущей жизни, мы высказывали, имея в виду Михаила Пришвина, применялись именно к его пониманию очерка. Есть основание придавать его словам значительный удельный вес, потому что нам нетрудно доказать, что вся литературная деятельность его была над культивированием формы очерка. Мы постараемся сделать здесь обзор всех написанных Пришвиным за 25 лет от первого его очерка ^{130} в 1905 году «Манифест 17 октября в деревне» («Русские ведомости»), кончая единственным романом ^{131} , который можно считать огромным очерком собственной жизни. Чрезвычайно интересно, что в последней своей книге «Журавлиная родина» сам Пришвин сознательно берет форму романа, ломает ее и делает очерк.

10 Августа. Утро очень росистое, яркое, на вырубке всюду висели кружки паучиных сетей, от росы сделавшихся кружевными. Я так увлекся фотографированием этих сетей, что забыл про Нерль, которая шла по чернышу. Вспомнив про нее, я по колокольчику разыскал ее и убил черныша (Всего с 1-го Августа: 2 глухаря, 1 черныш, три молодых тетерева и 1 бекас).

Рано утром сегодня занимался луной — ничего не вышло, потому что она мало светит, а я дал скорость, как солнцу. Потом снимал восход солнца. Плохо вышло, потому что восход не виден за лесом. Заметил, что после грозы, при радуге свет много актиничней (прозрачность?) Радуга разделяет фотографию пополам: со стороны красного — она темная, со стороны фиолетового — светлая. Продолжаю заниматься снимками водяных растений. Начал снимать людей, старух и детей.

11 Августа. Утро светлое, потом сильный ветер при солнце, под вечер дождик.

Охотился в Селкове, убит молодой тетерев в черном пере, другого поймала Бьюшка, еще рябчик.

Надо понять, что может дать камера и что не может. И это очень трудно, потому что хочется снять все, что кажется очень красивым. Вот сильно росистое, ярко солнечное утро. В мелколесье роса села на тончайшие сети пауков, и они стали очень заметны. С восторгом я бросился снимать эти кружева, но когда проявил — никакой особенной прелести не вышло. Это потому не вышло, что восторг мой при виде сеточки был не от нее одной, все блестело, все сияло, а сеточка значила не больше кружевного чепчика на голове прекрасной женщины. Фотография дала мне только чепчик… Надо научиться требовать от камеры только для нее возможное…

Пожар. В обед прошел в сторону Заболотья древний старец, в поповском котелке, синей рубахе без пояса и в парусиновом балахоне. Хозяева нам объяснили, что это священник из Селкова идет в Заболотье: зимой его раскулачили, а теперь вот вышло, что неправильно раскулачили, и ему возвращают коз, он идет за козами. Матушка же его, говорили, еще утром прошла, такая маленькая, старенькая…

Потом вскоре после того, как священник прошел, в Селкове загорелось. Ветер был страшный, сгорело 27 дворов. Приходили о пожаре разные слухи, до вечера народ обсуждал событие на разные лады. Интересно, что в разных деревнях по-разному бывают пожары: есть деревни, например, Скорынино, которые вовсе не горят: никакие старики не запомнят, когда горело Скорынино или (Мергусово?). А в Селкове каждый год горят. Думают, что горят больше от ребятишек, которые играют в огонь, когда родители уезжают на весь день на далекие покосы. Где правильней родители соблюдают детей, там и горят меньше. А может быть, и где полосы ближе к деревне.

Под самый вечер в полумраке обратно прошел из Заболотья в Селково старый батюшка с маленькой своей попадьей и тремя возвращенными ему козами. На нем висели какие-то лохмотья, а белого балахона не было. Стали догадываться, что он балахон променял, на этом согласились все, а на что променял, догадаться не могли. Еще долго спорили о том, сгорел ли он или нет.

— Сгорел! — говорили одни.

— Остался, — спорили другие.

Тут вскоре из Селкова приехала Нюша. Ездила она туда за своими сундуками, которые свезла к родным недели две тому назад: она хотела уйти от мужа и переправила сундуки в Селково, но потом раздумала уходить и теперь, маскируясь пожаром, вернула сундуки. Ее обступили и долго расспрашивали, отчего началось и кто сгорел. Началось, конечно, от мальчишки, играл в огонь, ветер подхватил искры и понес. Страшно горело! Какая-то старая дева увидела пожар из болота — ноги отнялись, три версты на брюхе болотом ползла.

— Сгорела? — спросили Нюшу.

— Сгорела, — ответила она.

— А поп?

— Какой поп, молодой или старый?

— Старый.

— Старик сгорел, молодой остался.

Мы с Ефр. Пав., раздумывая о старости этого древнего попа, оставшегося с тремя возвращенными ему козами, сделали заключение: — Если о современной жизни раздумывать, принимая все к сердцу, то жить нельзя, позорно жить…

Кооперация променивает мужикам махорку на мешки, а мешки нужны, конечно, для нового хлеба, который будет поступать от мужиков.

Солнечный день в бору: после росы — матовый блеск брусничника, а иногда и металла.

В нынешнем году глухари почему-то перебрались в Попов Рог, где раньше я их никогда не встречал, — вероятно — думаю — их коренное место залило водой, и матки перевели молодых сюда; еще, может быть, повлиял неурожай ягод, правда, и тут их вовсе нет, но зато, вероятно, много животного корму.

Так устроено в космосе, что вокруг одного светила вращаются другие, и то большое светило, в свою очередь, вращается вокруг какого-нибудь, и малое светило, в свою очередь, часто является центром вращения какого-нибудь «спутника». У нас же, в человеческом мире, если кому-нибудь попадает в руки власть, то он думает, будто все вокруг него вертится, а сам он неподвижен.

12 Августа. В природе творится что-то непостижимое, сильнейшая буря вдруг сменяется полной тишиной и наоборот. Так вчера вечером необыкновенная была тишина, жарко, душно немного. И вдруг ураган до восхода солнца. Я почти уверен по вчерашнему дню, что к обеду ветер стихнет. Так было зимой и летом продолжается все полосами: весенняя сушь, потом летние сплошные дожди, теперь ветры…

Наконец, на 11-й день моего бегства в дебри Журавлиной родины газеты и письма достигли меня. Узнал, что Зоя беременна. Пишет она об этом, вернее расписывает с наслаждением и несколько излишней обнаженностью.

Вчера видел во сне девочку, в которую был влюблен в 1-м классе гимназии, лет 47 тому назад, имя ее Соня или Надя — не точно помню, фамилию очень точно, самое удивительное, что вспомнилось, как она «по батюшке»: Игнатьевна: мне думается, что это «по батюшке» вспомнилось у меня прямо через весь промежуток в 47 лет, что наверно с тех пор ни разу не приходило в голову. По обыкновению всех таких снов, я искалее, бродил около ее дома, расспрашивал, но прямо к ней идти не смел. Обыкновенный мой романтический сон на почве тончайшей эротики (сказки Кота Мурлыки ^{132} ). Вся разница от прежних снов, что героиня тех все-таки хоть лет-то на 20 ближе к нашему времени. Надо бы забыться от «Кащеевой цепи» и подойти к главному материалу своей жизни как-нибудь с другой стороны.

Шершунович рассказывал, какой в кооперации существует адский прием для выманивания у крестьян молока: договариваются, напр., с каждого рубля за сданное молоко 10 коп. оставлять за башмаки, которые стоят 9 руб. (недорого, потому что в частной продаже стоят они рублей 50). Сколько же надо сдать молока по 8 коп. за кринку (цена частная за кринку 25), чтобы получить башмаки? Конечно, никто почти не донашивает молоко до стоимости башмаков. Точно так же и с другими продуктами.

<На полях:>Береза, заломленная в прошлом году.

Гриб. Разрыхленная муравьями земля была покрыта брусничником, тугой гриб, поднимаясь из рыхлой земли, поднял над собой целый свод брусничника и показался.

14 Августа. (1-е августа — Медовый спас, в Переславище никто не работает).

Вчера утром был сильный ветер, я ходил на Журавлиху проверить бекасов, ничего не нашел. После обеда ветер по обыкновению стих, и при солнце я фотографировал вырубку, там, где прошлый год мы с Петей нашли выводок и заломили березу. Эта березка, сломленная и повисшая, была покрыта свежими зелеными листьями, потому что часть коры не была оторвана, и сок подавался даже к упавшим ветвям. Случайно брошенный взгляд открыл мне интересное явление: земля была разрыхлена муравьиной работой и сверху покрылась брусникой, а под брусникой зародился гриб и, напирая своей упругой шляпкой, поднял вверх над собой целый свод с брусникой и сам белый, показался на свет. Еще я снимал руины старого пня, это были совершенно, как руины дворца: пень разваливался и у подножия его лежал ворох гнилых обломков, и на них уже прорастали семена трав и деревьев. Был один пень, поверхность которого, как могильная плита: черви проточили в ней дыры… Много раз пробовал также снять мох и сверху звездочками и со стороны и сбоку, чтобы схватить зеленые мягкие волны. Как удивительно мох подбирался к старому пню, и у одного схватил только коленки, которыми дерево когда-то держалось, у другого вовсе закрыло коленки, и из самого пня начала расти брусника с ягодами и даже березка. То, пользуясь синим небом, как фоном (белым) для черного пня, то ярко до белого освещенный пень обращал в фон для красной (черной) ягодки брусники, я рылся в этих последних мелочах земли, открывая и тут скрытую и для всех незримую красоту…