Дневники и письма
Шрифт:
Французская Лига прав человека решила высказать авторитетное слово по поводу московского процесса. Она создала комиссию почти исключительно из буржуазных "друзей СССР". Комиссия поручила представить доклад адвокату Розенмарку[7]. Какие у него данные для этого, не знаю. Мне написали, что это крупный адвокат по гражданским делам. Его доклад представляет второе издание доклада D. N. Pritt'a[8]. Лига поспешила доклад Розенмарка (высокий образчик юридического кретинизма и политической недобросовестности!) напечатать в своем официальном издании. О, конечно, лишь в качестве личного мнения докладчика, но с какими комплиментами по его адресу! Расследование еще только предстоит. Как оно ведется, в каких рамках и какими темпами, неизвестно. А пока что в порядке "дружбы" с СССР пущен в оборот постыдный документ. Розенмарк прямо пишет, что во всякой другой стране Троцкий был бы приговорен к смерти par contumace[9], московский же суд постановил "только" арестовать Троцкого в случае его появления на советской территории... Этот буржуазный делец считает, таким образом, доказанной мою "террористическую"
"Лига прав человека" примыкается, конечно (справа), к народному фронту и его правительству. С этой стороны небесполезно напомнить, что когда правительство Даладье[11] представило мне в 1933 году право убежища, вся печать Коминтерна, являющаяся в то же время печатью ГПУ, трубила, что я прибыл во Францию с целью помогать Даладье и Блюму осуществить, наконец, военную интервенцию против СССР. Что Леон Блюм является одним из активных организаторов военного похода против советского государства, считалось в то время вполне доказанным: Леон Блюм был тогда не союзником, не другом, не "дорогим товарищем" (L'Humanite), а просто-напросто социал-фашистом. Но времена меняются, и подлоги ГПУ меняются вместе с ними.
Неряшливо монтируя процесс, ГПУ явно переоценило свои силы и во всяком случае упустило из виду, что я и мой сын можем успеть нанести сокрушительный удар, по крайней мере, той части московской амальгамы, которая касается нашей жизни и деятельности за границей. Уже во время самого процесса мне удалось через норвежское телеграфное бюро опровергнуть показания двух важнейших свидетелей: Гольцмана[12] и Ольберга[13]. После того работа не прекращалась ни на один день. Перед самым отъездом из Норвегии я получил из Парижа сообщение, что в результате долгих усилий удалось разыскать в министерских архивах телеграмму моей жены тогдашнему министерству Эррио и телеграфное распоряжение Эррио французскому консулу в Берлине о выдаче нашему сыну визы на въезд во Францию для свидания с нами во время нашего возвращения из Дании в декабре 1932 г. Эти две телеграммы в сочетании с визами на паспорте сына - даже независимо от показаний нескольких десятков свидетелей - полностью, окончательно и бесследно опровергают показания Голъцмана о том, как мой сын встречал его в копенгагенском отеле Бристоль (несуществующем с 1917 г.) и отводил на свидание со мною.
Пример Гольцмана особенно ярко, отчетливо, неопровержимо показывает, как подсудимые в угоду ГПУ лгали сами на себя - только затем, чтоб втянуть в дело меня. Если так обстоит дело с показаниями Гольцмана, почему оно должно обстоять лучше с показаниями других обвиняемых?
И оно действительно обстоит не лучше. Признания Ольберга, взрывающиеся собственными противоречиями, опровергаются сверх того аутентичными документами и безупречными показаниями. Де-сятки свидетелей, неотступно охранявших меня в течение моего недельного пребывания в Копенгагене, уже дали показания под присягой о том, что среди моих посетителей (список их точно установлен) не было ни Бермами, ни Фрица Давида[14]. Элементарный анализ показаний этих двух агентов Коминтерна обнаруживает, как несчастливо, несмотря на осторожность, они лгут. Десятки побочных обстоятельств, точно установленных и документированных, присоединяются к тому, чтоб от всей "копенгагенской" главы, имеющей решающее значение для процесса, не оставить камня на камне. Показания Мрачковского[15] и Дрейцера[16] (история с химическим письмом) не выдерживают прикосновения "технической" критики и находятся, к тому же, в прямом противоречии с показаниями других подсудимых. "Признания" Смирнова, несмотря на то, что они нагло сокращены и лживо "резюмированы" в официальном отчете, дают достаточно яркую картину трагической борьбы этого честного и искреннего старого революционера с самим собою и со всеми инквизиторами. Менее уязвимы, на первый взгляд, признания Зиновьева и Каменева: фактического содержания в них нет совершенно; это агитационные речи и дипломатические ноты, а не живые человеческие документы. Но именно этим они выдают себя. И не только этим. Нужно сопоставить признания Зиновьева и Каменева в августе 1936 г. с их же признаниями и покаяниями, начиная с декабря 1927 года, чтоб установить на протяжении девяти лет своеобразную геометрическую прогрессию капитуляций, унижения, прострации. Если вооружиться математическим коэффициентом этой трагической прогрессии, то признания на процессе 1б-ти предстанут перед нами как математически необходимое заключительное звено длинного ряда...
Вся эта работа анализа и критики фактической стороны судебного отчета уже произведена, отчасти опубликована (брошюры Л. Седова, В. Сержа, ряд статей и пр.). Всего этого материала более чем достаточно для того, чтоб требовать организации контрпроцесса. Авторитетная и беспристрастная следственная комиссия, действующая в обстановке полной независимости, способна будет, несмотря на противодействие ГПУ и Коминтерна, взвесить и оценить по достоинству все составные части московского процесса, т. е. все ингредиенты сталинской амальгамы. Создания такой международной комиссии мы добьемся. Уже сейчас над этой задачей работают в разных странах многие тысячи людей, в том числе видные деятели с безупречными именами. Пред лицом этой будущей комиссии мы предстанем не с
пустыми руками. Мы вовсе не хотим недооценивать силы ГПУ. Дело идет для московских "вождей" о слишком большой ставке, и они не остановятся перед самыми сильнодействующими средствами (грабеж архивов в Париже - только скромное начало!)[17], чтоб помешать нам раскрыть правду. Тому или другому из нас могут физически помешать довести работу до конца. На этот счет техника ГПУ вполне стоит на высоте его злой воли. Но и физическая ликвидация еще оставшихся в живых "обвиняемых" не поможет московским Борджиа[18]. Вопрос поставлен открыто перед мировым форумом. Одно-два дополнительных убийства из-за угла лишь еще глубже всколыхнули бы общественное мнение рабочих организаций и совесть всех честных людей. Выпав из одних рук, расследование было бы подхвачено другими руками. Процесс Сталина и К0 будет доведен до конца!Этими страницами дорожного дневника я не пытаюсь заменить расследование, а хочу лишь дать к нему политическое и психологическое введение. Все, что я пишу на этих беглых, может быть, слишком беглых, страницах, настолько связано со всей моей жизнью, с мыслями и чувствами каждого дня, что мне самому очень нелегко судить, насколько убедительно то или другое соображение для читателя. Во всяком случае я стараюсь дать ему хотя бы важнейшие нити для самостоятел[ьного анализа].
15 сентября, т. е. через две с лишним недели после интернирования, я отправил своему адвокату г. Пюнтервольду[19] обширное письмо, которое привожу ниже с некоторыми сокращениями:
"1. Советское правительство не считает возможным требовать моей выдачи. Почему? Дело ведь идет об убийстве и покушениях на убийство. Заговор с моим участием ведь "доказан". Доказательства могли иметь неоспоримый и непреодолимый характер, иначе нельзя было бы расстрелять 16 человек. Почему же не предъявить эти доказательства норвежской юстиции? Этим была бы достигнута двойная выгода: 1) недоверие всего цивилизованного человечества к московскому процессу было бы устранено одним ударом; 2) я был бы выдан. Этого, однако, они не сделали. Почему? Потому что они не имеют никаких доказательств, ни даже тени их. Потому что все это дело есть хладнокровно подстроенный подлог, не способный выдержать и легкого прикосновения свободной критики Образ действий советской дипломатии (требование высылки, а не прямой выдачи) есть прикрытое, но безошибочное доказательство преступления ГПУ. Общественное мнение всего мира должно отдать себе в этом отчет.
2. Рядом со мною объявлен "виновным" и мой сын, хотя и он не был ни судим, ни даже вызван в суд. Мой сын, оказывается, подбирал этих удивительных террористов из гестапо для посылки их в Москву. Сын мой проживает во Франции. Советское правительство обратилось со своей недружелюбной йотой только к норвежскому правительству, но не к французскому. Почему? Не потому ли, что Франция больше? Но разве юстиция измеряется квадратными километрами? Или потому, что Москва находится в союзе с Парижем? Или, наоборот, потому что со стороны французского правительства она опасалась более энергичного отпора? В разбор этих вопросов я не вхожу. Я констатирую лишь в высшей степени важный факт: Москва попыталась оказать открытое давление только на норвежское правительство.
Что касается двух нот норвежского правительства, то они интересуют меня здесь, разумеется, не с политической, а с юридической точки зрения. Москва говорит по существу: Троцкий организовал террористические акты, мы требуем его высылки из Норвегии. На это норвежокое правительство отвечает: "Но ведь мы его уже интернировали!" Фальсификаторы, в которых недостатка нет, могут истолковать этот ответ так, как если [бы норвежское правительство интернировало меня из-за террористических актов... В действительности же паспортная контора и норвежское правительство обвиняют меня не в том, что я, в союзе с гестапо, хочу опрокинуть русские Советы посредством террористических актов, а в том, что я, посредством своих статей и писем, хочу помочь рабочим массам Франции учредить французские Советы. Иначе сказать, норвежское правительство интернировало меня по обвинению в том, что я веду литературную работу в духе и смысле Четвертого Интернационала. Установление этого обстоятельства имеет важнейшее значение для противодействия ложным и клеветническим истолкованиям причин нашего (моего и моей жены) интернирования.
Последняя нота советского правительства гласит, что норвежское правительство несет отныне "полную ответственность за дальнейшее пребывание Троцкого в Норвегии". Эти слова можно было бы расценивать как пустую дипломатическую фразу для прикрытия отступления. По моему мнению, такая оценка была бы ложна. Московский процесс, если взять его в зеркале мирового общественного мнения, есть страшное фиаско. Но ведь 16 человек все же убиты! Правящая клика не может перенести это фиаско.
Как после крушения первого кировского процесса (январь 1935 г.) она вынуждена была подготовить второй, так и теперь, для поддержания своих обвинений против меня, она не может не открывать новые "покушения", "заговоры" и пр. Более того она должна позаботиться и о том, чтоб перенести операционную базу моего "терроризма" из Копенгагена в Осло (или даже Sundby).
В этой связи необходимо спросить себя: почему ГПУ столь неудачно уцепилось за Копенгаген, где мы провели всего только 8-9 дней? Ведь гораздо осторожнее было бы перенести мои "террористические" свидания в Турцию, где мы прожили четыре с половиной года. Объяснение напрашивается само собою: Копенгаген нужен был как параллель к Осло, как средство давления на норвежское правительство. С этой "параллелью" они, как вы знаете, скандально провалились. Не остается, значит, ничего другого, как исправить этот провал при помощи новой амальгамы. Возвещаются новые процессы. Новые провокаторы творят свою работу.