Дневники Клеопатры. Восхождение царицы

— Приветствую тебя, прекрасная царица.

— Привет и тебе, Руфий. Я всегда рада тебя видеть, хотя твои новости вовсе не радуют.

Я не кривила душой: сын вольноотпущенника Руфий с его широким простоватым лицом и впрямь мне нравился. Для меня всегда оставалось тайной, что именно в человеке вызывает необъяснимую симпатию, а что — столь же необъяснимую неприязнь. Думаю, это относится к внутренним качествам.

— Неужели мир никогда не успокоится? — рявкнул Цезарь.

Казалось, необходимость постоянно тушить возникающие то здесь, то там пожары стала слишком тяжкой задачей даже для него. Выглядел он в тот момент так, словно и не отдыхал целых шесть недель.

— Это ненадолго, дорогой, — постаралась успокоить его я. — Совсем скоро, как только ты вернешься в Рим…

— Главные затруднения связаны как раз с Римом, — перебил меня Руфий.

— Ладно, — промолвил Цезарь, — давайте-ка спустимся в каюту. Такие вопросы не стоит обсуждать на палубе.

Он повернулся на каблуках и, не оглядываясь, направился к люку. Мы последовали за ним.

Спустившись по ступеням в просторное помещение в центральной части корабля, где мы советовались с капитаном, изучали карты путешествия и проводили встречи с сопровождающими нас римскими командирами, он присел на краешек длинного стола из гладкого кипариса и сказал:

— Приступим.

Я выдвинула позолоченный стул и знаком предложила Руфию последовать моему примеру.

— Здесь есть стулья, — настойчиво сказала я Цезарю. — Или ты уже в военном лагере?

— Что в Риме? — спросил он тихим голосом, полным сдержанной угрозы. Я так давно не слышала этого тона, что почти успела его забыть.

— Полтора года назад ты навел там порядок, — сообщил Руфий, — но за прошедшее время воцарилось фактическое безвластие. Марк Антоний, оставшийся вместо тебя, — воин, конечно, неплохой, но политик никудышный. Он сейчас теряет почву под ногами. Дело дошло до стычек на Форуме: люди Антония против людей Долабеллы. Восемь сотен погибших. А на итальянском побережье бунтуют ветераны — заявляют, что не дождались обещанных наград.

— Что-то еще? — спросил Цезарь.

— Нет, — Руфия, похоже, удивил этот вопрос. — Разве не достаточно?

— Я нахожусь в Египте уже восемь месяцев, — медленно произнес Цезарь. — Преследовал Помпея, но оказался вовлечен в еще одну войну и потерял много драгоценного времени.

— Да, — подтвердил Руфий, — особенно с учетом полной потери сообщения с Римом. До декабря там даже не были уверены, жив ли ты. Кое-кто решил, что Цезарь умер.

В голосе соратника слышался укор.

— Я не умер, — промолвил Цезарь, — но в каком-то смысле оказался погребенным.

Он широким жестом обвел просторную, роскошно убранную каюту.

— Вот, посмотри. Египет похож на гигантскую гробницу — стоит задержаться здесь, и начинаешь превращаться в мумию. Это страна мертвых, недаром более всего она славится не дворцами и не храмами, а могилами.

— Может быть, и я тоже мумия? — вырвались у меня возмущенные слова. — Или Александрия, всемирно известная колыбель наук, искусств и наслаждений жизни, — гробница?

Цезарь рассмеялся.

— Александрия, как всем известно, не Египет. Но даже она кажется удаленной от обычной жизни — может быть, как раз из-за цивилизованности и богатства.

На этом разговор завершился. Было ясно, что Цезарь готов уехать. Мир на двоих оказался для него тесен, и он рвался на волю.

В ту ночь в нашей спальне он казался задумчивым, почти печальным. Сознавая, что все подошло к концу, он долго смотрел на свою чашу с вином (что нехарактерно для него), а потом осушил ее до дна. Это немного смягчило его суровые черты, но пальцы все еще нервно пробегали по ободку сосуда поверх узорной гравировки.

— Давным-давно я сказал тебе, что избегаю вина, потому что оно вызывает у меня странные симптомы. После той ночи в пустыне ты знаешь, каковы они. Но сегодня мне все равно.

Я обняла его и спросила:

— Что ты будешь делать? То есть когда ты отбудешь?

— Скоро, — ответил он. — Через несколько дней.

— Несколько дней? А ты не можешь подождать рождения нашего ребенка? Осталось несколько недель.

— У меня нет этих недель! — отрезал Цезарь, и я поняла, что возражать бесполезно.

— Понятно.

Донашивать и рожать мне предстояло одной, но спорить с Цезарем не имело смысла, и я лишь старалась не выдать своих чувств. Зачем раздражать его понапрасну? Однако это далось мне нелегко. Я с трудом сдерживалась, чтобы не спросить: неужели и свадьба, и наше дитя ничего для него не значат?

— И вот еще что… — промолвил он, продолжая вертеть в руках чашу.

— Я слушаю. — Сердце мое подскочило.

— Ты должна выйти замуж за младшего Птолемея до моего отъезда. Ты не можешь править одна и формально должна состоять в браке.

— Я уже состою в браке! — вырвалось у меня. — Всем объявлено и о нашем сочетании, и о скором рождении…

— В мистическом смысле, — снисходительно рассмеялся Цезарь. — Для Мемфиса с Фивами эти таинства и воплощения подойдут, но Александрию населяют в основном греки, рационалисты и скептики. Им такую историю не скормишь, они над ней посмеются. А власть не может позволить себе выглядеть смешной, ибо это означает потерю страха и уважения. Кроме того, если у тебя не будет официального мужа, сюда потянутся иностранные царевичи, что нежелательно.

— Для меня или для них?

— Для нас с тобой, — ответил он. — Надеюсь, тебе их знаки внимания не нужны. Признаюсь, что сама мысль о них меня… огорчает.

Он поднялся, поставил чашу и заключил меня в объятия.

— Честно скажу: мысль о том, что ты разделишь ложе с другим мужчиной, для меня невыносима. Раньше со мной такого не бывало. Я махнул рукой на связь Помпеи с Клодием, и, откровенно говоря, меня бы совершенно не задело, если бы Кальпурния во время моего отсутствия завалилась в постель с самим Цицероном. Но ты… Ни о каких царевичах из Сирии не может быть и речи. Я этого не вынесу.