Дневники путешествий
Шрифт:
На улице сейчас – вылитый ноябрь. Все, кто мог заболеть, заболели. Но у меня в душе – прохладный пруд с золотыми и красными рыбами, простые деревянные мостки и поручни, горячий свежий и ласковый воздух, а вокруг пруда – ивы, ореховые деревья, акации, древесный можжевельник, цветы бессмертия и – несгибаемый гинко, символ духа моей Кореи. Солнце, небо, высокое облако, чистота, тишь – только цикады скрипят; ровная дуга мостика, и я на нем. И мне так хорошо – просто прекрасно! Нет, я, наверное, не вернусь туда; мне же еще надо в Венесуэлу, и потом в Афины… но это, верно, и не нужно. Никогда не закроется в моей душе этот заповедный сад, прелестная страна, родина трудолюбивого и умного народа, – страна Утренней Зари. Будь благословенна, за все благодарю Тебя, Корея!
(Золотистый бамбуковый прорезной веер с розовым
Философский поезд
…Пять лет назад ушел в Стамбул специально зафрахтованный пароход: он повез российских участников на XXI–й Всемирный Философский Конгресс. Понятно, что судно это сразу получило название «Философский пароход». В 2005 г., когда мы путешествовали по Греции, у нас был «Философский автобус». Прошлым летом, когда наши ездили в Италию, тоже по линии РФО (я, по понятным причинам, с ними не была), это был «Философский самолет» и «2–й Философский автобус».
А нынче вот – Культурно–просветительская акция «Философский поезд». Она началась, собственно, с пересечения границы в Зарубино, куда мы прибыли на пароме из Сок–Чхо; тогда уже определились соседи по будущему купе, пристрелялись первые планы Круглых столов и т.д. Там было около семи десятков наших, а также одна немка, один словенец, один кореец, два китайца, два испанца (и две испанки, их супруги), один из них – мой любимый Томас Мариано Кальво Мартинес; три турчанки, в их числе знаменитая Иоанна Кучуради; четыре… нет, четверых одинаковых иностранцев–философов не набралось. Соотечественников же было не то шесть, не то восемь десятков, цифры разнятся.
Наш философский поезд состоял из четырех вагонов, один из них, салон, с удобными креслами, низкими столиками и стойкой, где расположили выставку книг, служил для проведения встреч, бесед и Круглых столов. В трех–четырех я участвовала: 1) философия будущего, проводил Андрей Дмитриевич Королев; 2) роль женщины в философии (до этого не дотянули, засели на феминизме), затеяла одна из турчанок, Гюльриз, кажется; 3) война в Грузии (лекция Сергея Александровича Маркова, думца–единоросса); 4) эрос и экономика, солировала Вальтрауд Эрнст. На ее доклад я опоздала: я уже перевела часы, а она еще нет. Застала только вопросы и комментарии. Nothing strikingly new. Да; еще была непонятная трехчасовая беседа с политическим обозревателем Виктором Товиевичем Третьяковым, точнее, его лекция; ни слова не запомнилось. Но умно.
На каждой запланированной остановке, во всех главных городах Дальнего Востока и Сибири, на Урале, наш «поезд» из четырех вагонов отцепляли, отгоняли в тупик, а к вечеру прицепляли к другому, подходящему по времени отправления составу. Никаких сложностей долгой езды я не ощутила, все было хорошо, посильно, даже весело и интересно – если бы не долгое отсутствие горячей воды и того, что с ней связано. Все остальное было просто классно.
В Зарубино я, наконец, сподобилась искупаться в Тихом океане. На самом деле, в тихой бухте с прозрачной серо–зеленой очень теплой водой в окаймлении раскаленных темно–серых валунов и гальки, а повыше – с пересохшей травой, пыльно–пепельной дорогой, каким–то неярким кустарником и подступающими серо–синими коническими сопками. Я сожгла подошвы ног до пузырей, когда была вынуждена пройтись по камушкам… но все равно, там было здорово. Сланцы мне одолжила тогда Елена Борисовна Золотых – та, что знает возраст Олимпа. Та, что заметила однажды: ведь мы проехали по всем основным православным странам. (Та, что в Греции обрела редкого цвета полушубку). А желтую майку для купания – Галина Коломиец. Жалели меня люди!
…Чистое безоблачное небо, истинно корейский зной и far niente на три часа. Долгое–долгое купание. Славно было и побродить по открытому месту, отдохнув от тесноты задраенной каюты парома.
После хорошего русского простецкого Зарубина, где мы услышали родную речь не только друг от друга, и где был настоящий, только огромный, татарский п?р?м?ч в местной кафешке, – нас ждал еще длинный переход до Владивостока.
На пароме я освоила корейский способ отдыха: лежа на полу, на циновке, точнее, на тонком стеганом одеяле. Приспособила к этому и соседку Вальтрауд (Эрнст), стриженую немку –подростка лет 44 – х, и так мы вели более –менее философскую беседу, что –то там о рациональности. Другая наша соседка, пожилая турчанка Зухал Кара –Карахан из Измира, постоянно исчезала: восстанавливалась со своими соотечественницами. Так же вела себя и четвертая, Марина; она все время искала какую–то свою подругу. Вальтрауд тоже обыкновенно порхала по всему парому, так что я часто могла быть одна. Но тянуло на палубу, даже сквозь пресловутую усталость, – потолковать, пообщаться,
посмотреть на разлегшийся в немыслимой раме океан. Волны, ветер, простор; ультрамарин постепенно уступил место серо – голубой вуали. Были моменты, когда линия горизонта скрывалась в белесой дымке, море сливалось с небесами, став каким –то светящимся эфиром, и мы говорили, что это философский туман, туман, подобный философии.В Казани дожди и не более +12°. Так же было в Новосибирске, когда мы добрались туда после красноярской жары. Отвратительная погода испортила пребывание в Академгородке – коммунистическом обществе братьев Стругацких. Однако плохая погода поразила меня в самое сердце еще во «Владике» – Владивостоке.
…В сизо–сиреневых сумерках по краю океана заплавали темные на серой воде громады островов. Мы все вылетаем на палубу, как по команде «аврал!!», когда по народу разносится весть: ОСТРОВ РУССКИЙ! Это – наша родина, это далеко, но остров–то нашенский!! На вид просто большая сопка, достаточно угрюмого вида. Пошел мелкий дождь, смешиваясь с брызгами волн. Стемнело. Люди стали напрашиваться в гости в те каюты, которые находились по правому борту и имели иллюминаторы: не прозевать швартовку. Наступила черная ночь; в ней через время обозначились цепочки костровой пыли, которые приближались, удлинялись и увеличивались, набирали интенсивность и, наконец, стали портовой гаванью, а над нею, вторым и третьим фестонами, – и собственно «городом нашенским», желанным и нежеланным Владивостоком.
Нежеланным – для меня – только потому, что это было занавесом Кореи. А вообще–то говоря, посмотреть на этот самый дальний город на самом дальнем востоке очень хотелось!
Паром опоздал прибытием часа на три. Терпеливые встречающие из местного философского общества полночи дожидались нас, чувствуется, на последних силах. С невиданным подъемом духа мы поволокли смертельно надоевший багаж вниз, с высокой грузовой палубы парома, радуясь, что это в последний раз: в поезде его уже можно будет оставить, а выходить на конференции с одной маленькой сумочкой.
…Подогнали два автобуса, погрузились, поехали по какой –то серпантине в сопки. Город шевелился огнями, не очень ярко и не очень светло, но кое–что было видно: красивенькие скверы, здания и мужественного вида памятники. Прижатый сопками к побережью, Владивосток лепится по их подножьям, и все улицы длинными лентами змеятся, змеятся, извиваются, удлиняя пути; а если не ехать, а просто пойти поперек, то окажется, что все расстояния очень небольшие. От нашего Дальневосточного университета до молла, где нас кормили обедами и ужинами в ресторанчике русского стиля, до парка на набережной и гостиницы с нелепым заявлением «Экватор» над входом – по 15–20 мин. быстрой ходьбы. (Если бы не сопки. Ходить приходится либо вверх, либо вниз, и крайне редко – горизонтально). Но в тот вечер по приезде мы ничего еще не поняли, и город показался большим.
Гостиничный номер меня потряс с непривычки. В туалетной комнате не закрывается дверь и нет лампочки; оконные рамы разбухли от дождей, грязные, толстые, подоконник тоже весьма нечист; обшарпанный холодильник небольшого размера трещит и грохочет не хуже нашего гигантского парома. Впотьмах пройдя к предполагаемому шкафу, наступила обожженной босой ногой на куски штукатурки, преспокойно валявшиеся на полу! Боже мой, я знала, что культурный шок будет, но помилуйте, в такой степени!! Крошечная душевая на четверых; я, конечно, в очереди последняя, со своей гривой волос (когда–то гордостью, когда –то наказанием). Ночь бездарно уходила, не принося отдыха, и только под серенькое дождливое утро мне удалось часа 2–3 поспать. Одно оказалось прекрасно: тончайший шелковистый хлопок лебяжье –белого белья был тот самый, корейский, видимо, импортный, ОТТУДА. Больше таких простыней мне нигде не встречалось, да теперь уже и не встретится.
Рано утром нас под бичами погнали на завтрак; я притащилась, невыспанная, в последних рядах, когда все уже было съедено. Ни хлеба, ни кофе, ни воды для чая, ни посуды, ни приборов. Остались на мятом алюминиевом поддоне какие – то невнятные хлопья типа капусты, и в соседнем чане – штук пять маленьких сосисочек, есть которые совершенно не хотелось.
Слева под руку подошел и встал, потягиваясь посмотреть на раздаточный стол, беленький – беленький мальчик, типично русский Ванёк, такой свой после черноголовых корейчат. Что? – ласково улыбаюсь и спрашиваю малыша, – что, маленький, сосиску хочешь? Молчит. Хочешь со – си – ску? Уи, мадам, отвечает. А за ним уже спешит папа–Андре, а с высокого подиума–ложи улыбается мама, Франсуаза…