Дни яблок

— А то съем, — ответила Потвора. — И сердце засушу, на шворцi — аби гратися^[105]. Катай отсюда — прямо на Саварку, там твоё дожидает. Перший, можно сказать, ключик.

Она поправила платок, сбросила сито на пол, придвинула миску с горохом к себе, запустила руки туда и словно подула в мою сторону.

— Шух-шух-шух, — сказала Потвора шёпотом. — Шух-шух — забери своих двух.

— Ходи здорова, — пожелал в ответ я.

— Хто смiється, тому не минеться…^[106] — ответила Потвора.

Я вышел. В сенях сидел кот. Неподвижно, даже слишком для кота.

«Надо же, — удивился я. — Действует до сих пор».

— Лiтай на м’яких крилах^[107], — посоветовал я зверю от души.

Тот и послушался — распустил довольно большие кожистые, короткошёрстные крылья, вспорхнул, покружил по сеням и вылетел прочь. Из сада донёсся визг. По всему судя — мотанки кинулись врассыпную… Вслед коту вышел и я.

Идти было не близко, скорее высоко, чем низко — сначала по мокрой улице, потом скользкой лестнице, дальше мимо Дома Книги по площади, а там на остановку и в троллейбус. До Саварки шесть остановок — и не вздремнёшь.

XXIV

… ибо горький корень корысть есть корень всех зол.

Сначала мокрая глина, затем родничок, иногда козы, потом дереза — и среди неё битая дорога, очень скользкая к тому же. Дальше яблонька-дичка на повороте, вся сонная. Под ногами — там-сям огромные кривые булыжники и где-нибудь сбоку мостовой нет-нет, да мелькнут путеводно-жёлтые кирпичи. Потом заборы — выше, выше, выше. По сторонам кривокаменной дорожки — чёрные от времени деревянные столбы, на них вороны. Где-то, не далеко — не близко, звенит трамвай. И вот уже лестница на основательных опорах, растущая, казалось бы, прямо из дерезы и глины. Опоры увиты диким виноградом, лестница давно не новая — скрипит, но держится за землю, как многое тут у нас…

Так я поднимаюсь в город, сматываю дорогу медленно, словно чёрную нить с распялок. Следом сны, туман и осень.

Небо надо мною, позади меня река, между ними град священный. Такое место в любое время.

Сто сорок семь ступеней, но нескольких не хватает внизу.

— Что-то иду долго… очень, — вслух подумал я. — И тихо как-то… И пусто… А тут ведь многие пьют, и где они?

Лестница в ответ чуть дрогнула, и дереза по бокам её стала заметно выше, сонные с осени ветви неохотно царапнули перила. Вслед мне лезла морось, вопреки физике, а это неправильно.

— Заметила пропажу пани-хозяйка, — сказал я. — Лютует. Будет мстить.

По дерезе прошла волна или дрожь, хотя можно сказать, что рябь.

Кустарник перестал быть сонным и принялся поначалу дрожать, а потом и вовсе извиваться, будто хотел вырасти поскорее большим, и всех съе…

— Так-так, — мрачно сказал я вслух. — Тут мне не тягаться, конечно. Надо выручателя.

— Должник! — рявкнул я в туман. — Мелетий! Явись тут же! Вторая служба!

— Рано-раненько… — заметил мне бывший скарбник, являясь туг же. — Скоро разозлил ты её. Вот так, сразу.

— Сама виновата, — буркнул я. — Угрозы постоянные, потом, вот: хамство, жадность и плохо скрытое людожорство…

— Богиня, — миролюбиво заметил дух. — А я среди людей прогулялся. Подышал. Нравится.

— Это ты, значит, — сказал я, — пошёл в лярвы? Граждан грызёшь?

Прямо в Доме Книги?

— Выходит, что так, — отозвался Мелетий. — Там тепло, живые колготятся. Желания у всех… А я много и не прошу. До смерти не заедаю. По трошечки крошечки. Многие наши устроились так.

— Хм, — сказал я. — Что-то всё время выпускаю нежить. Сезонное…

— Ты необачный^[108], — заметил мне Мелетий. — И не стережёшься.

— Ты зато проницательный, аж страшно, — буркнул я. — Смотри, что делается — если она меня съест, ты ж сам к ней и вернёшься. Между вами только я. А денежкой твоей пожертвовал, — радостно заметил я, а дух скривился. — Ну, оттого и сразу не пришибла, — добрым голосом сказал ему я. — Думаем, что делать, решаем быстренько, до звонка пять минут… Дальше конец бытия…

— На Гору она всползать не любит, — раздумчиво заметил скарбник, — ей там печёт…

— Ну, ясно же — священный город. Ты другое скажи — как от мотанок отбиться, ведь вдогонку пустит. Что она туда повшивала?

Скарбник помолчал. Он сидел на перилах деревянной лестницы и болтал ногами.

— Этот город для жизни, — сказал он и вздохнул, на туман глядя, — вечной. Свет покоя. Вот сюда всех тех и несёт. Как на огонь. А есть, которые подойдут поближе, на гору сразу — да и обпалятся… Позже мстят. Русалки всякие, ну, эти… с той, с левой стороны всё же. Раньше пытались… Теперь им, при святище ихнем бывшем, новый остров обкопали. Назвали в честь их. Тут же невозможная радость… За реку уже и не лезут…

Ещё мавочки, например, они ж тут завсегда рядом. Ходят по одной. Стаями реже. Бывает такое, что рядом, как ветерок прошёл: сначала приятный, а потом до холода, вот уже и дрожжи продаёшь. Так это мавочка обрелась. На глаза не каждому явится, а около крутится только так.

— Пару раз видел, — сознался я. — Наверху, в парке, на мостике. Прыгают оттуда, как дуры, разбиваются в мотыльки, потом внизу аварии…

— Любимейшее место, — авторитетно подтвердил дух. — Сад-гора бесхозная, вот они и дурят там. Раньше им там хоть музыка была, танцы… А теперь?

— А горох какой раньше был, — поддержал ностальгию я. — Разве ж сейчас горох… Раньше гороху, как примешь, так и дизеля не надо — почти до Дымера бегом.

— Насмехаешься? — обронил дух и свалился с перил. Вернее был стащен ростком дерезы. Произошёл шум, писк, хруст и вскрики. Пришлось жечь дерзкую спичками.

— Спасибо, — церемонно оправил одежды Друг Рима, Мелетий Спал. — Так я закончу. Она, пани-хозяйка бывшая, их заманивает и в ляльки обертает. Те жизни не знают: явятся на огни, вокруг города священного метутся, на брамное дать не могут — не то, что за душой, и души-то самой нет. Вот ходят по краю, глаза безмозглые вытаращат, носами крутят, и ну порхать. Что им, ведь всего знают — душу выпить и спать в колоде. А тут ночь, а огонь повсюду. Молодых много и все без полыни. Ещё если дудочку услышат, сразу вот дурные стают: то совой хохочут, то рыдания, то волосы рвут одна другой. Так любви хотят, ажно нявкают. Как музыки нет — всё. Зубами в спину. Своей-то нет, утроба наружу.

Отсюда вывод: завидки.

Вот она им и включает, у себя под горой… всякое. И ещё папоротник варит, ну те и летят, как осы. А она хвать — и в мотанку. Ещё и к осине примотает там или на будяк.

— Любит не всяк, — поддакнул я. — Смотрю я на тебя и вижу… Заговаривание зубов типическое… Спасибо, что без дудочки. С вами, духами, только с позиции силы и можно.

Заложный улыбнулся кротко.

Дереза, по всей видимости, решилась — перешла в наступление, и мы побежали. Скарбнику было легче. Он то и дело вспархивал… Невысоко. Мы дошли — кто бегом, кто взлетая раз от разу, — до середины лестницы… вернее, остались, где были, но дерезы стало меньше.