Дни яблок

Затем тётя Алиса содрогнулась всем телом, вернула верхнюю половину туловища в вертикальное положение и открыла глаза. Я прямо скажу — лучше бы она этого не делала.

Глаза, распахнувшиеся на почти недвижимом лице, человеческими не были и быть никогда не могли — так глядит Зверь. Из тех тварей, чьи истинные имена лучше известны на той стороне.

— Будет только хуже, — провыло нечто внутри тётки подозрительно знакомым голосом, сразу распадающимся надвое, словно половинки плода.

— Ну да, — согласился я. — Всё только подорожает. Вон, хлеб черный уже по шестнадцать копе…

Тут тёткины руки совершили удивительное движение… удлинились.

Длинными и корявыми клешнями „тётя Алиса“ ухватила меня де горлом принялась выкрикивать странным „двойным“ голосом.

— Убигайся, твагь! Убигайся, твагь! Хог, иой Хог!

— От твари слышу! — закашлял я. — Изыди! Absit omen!

Тёткино лицо задёргалось, издавая визгливые, почти непристойные звуки, словно то, что находилось там, за ним, пыталось смеяться. Руки у моей шеи, пахнущие забытыми в подполе овощами и слежавшейся в нехорошем месте землёй, сжались крепче, в горле моём что-то хрустнуло, свечи начали беспощадно чадить, красный туман поплыл у меня перед глазами, и всё изменилось.

„Символ четырнадцатого дня — труба, — говорит Альманах. — Лучше всего начинать дела в этот день, они удаются. Сегодня лучше отказаться от горького и сладкого“.

Люди, рождённые в этот день, имеют призвание к чему-либо. Они умеют увлечь за собой. Готовы на подвиг».

Я опять оказался распростёртым на чём-то жестком. И к подвигу готов не был.

— Прошлой ночью взошли ли на небе звёзды? — сказал кто-то.

«Не больше пяти», — хотел ответить я, но обнаружил, что почти ничего не могу сказать — лишь хрипы и кашель доступны мне. Я лежал на серых плитах моста и высоко-высоко надо мною, в пустом высоком небе проплывали серебристые паутинки.

— Молчишь? — самодовольно сказал маленький сгусток тьмы. Я поморгал. Сгусток обрёл знакомые очертания и оказался Стиксой, совой, двенадцатым ожившим пряником.

— Ты опять тут? — скорее просвистел, нежели сказал я.

— Нет, я в Афинах, — сердито сказала Стикса.

— Глупо везти туда ещё одну сову… — прошелестел я.

— Молчи и слушай, — ответила она. — Пока время и место ещё существуют. Я помогу тебе пройти обратно — Ангел пока что на твоей стороне. И кое-кто ещё… не хотелось бы называть имена.

— Неужели Пиф, собачка дикая?

— Идиот, — ровно сказала сова. — Надеюсь, когда придёт пора, ты поумнеешь… Ну-ка, хватайся за меня поскорее и закрой глаза. Мудрая Стикса будет расти, не стесняясь пространством.

Я решил послушаться. Ухватился. Закрыл глаза.

«Мало ли в какую сторону, — подумал я, — растут совы».

И всё переменилось.

Ветер был с запада — влажный и тёплый, совиные перья мягкими, а посадка неожиданной и жёсткой.

— Спасибо! — рявкнул я, оказавшись на тёткиной кухне. — Смотреть надо, куда летишь с грузом! Весь копчик отбил!

Сова, каким-то образом вновь принявшая весьма и весьма лапидарный облик, сердито свистнула в ответ и вынеслась в форточку.

Надо мной стояла тётя Алиса.

— Слава Богу, Саничек, — пробормотала она. — А я смотрю, у тебя чашка выпала из рук, по всему столу брызги — и ягоды так скомпонованы эффектно… а ты сидишь, как неживой, и синяки на шее откуда-то. Я уже ноль три звонить хотела, такой ты был белый и синий поверх. Я вспомнила, где тот ключик, принесу сейчас.

— И это мать моего внука, — сказала призрачная Нина Климентьевна. — Ужас! Просто невозможная глупость…

— Невозможная глупость, — оскорбился за родню я. — Это вы!

— Хочешь, чтоб я их отпустила? — несколько зловеще прошипела Нина Климентьевна. — Я могу — и как глупость, ещё и как невозможная!

Я глянул на неё внимательнее. Сущность неугомонной старухи держала цепкими лапками за шкирку двух человекоподобных существ, очень похожих на уменьшенные, несколько непропорциональные, копии обычного подростка, очень похожих на меня…

— Я достала их из тётки твоей, — зашипела Нина Климентьевна, как кобра из мультика. — Можно сказать — извлекла! Изъяла… Зачем ты втащил в мой дом эту пакость? Я ведь препятствовала! Тратила силы!

— Заберите их… — попросил я, — заберите скорее… Пожалуйста!

— То-то же, — надменно процедила Нина Климентьевна и встряхнула пленников. — Вот я и совершила благое дело. Надеюсь, пойду дальше теперь. И ты ступай. Спроси совета. Деятель!

С этими, совершенно неслышными словами она растаяла, вместе с извивающимися подобиями меня.

— Здесь пахнет закрепителем! — сообщила тётя Алиса с порога. — Ты что-то разлил?

— Желчь, — мрачно ответил я. — Чёрную. Три литра. Принесли, что искали? Давайте.

— Да! Меланос холес! — радостно сказала тётя Алиса. — А я чуть снова не забыла! Вот!

И она выставила на стол жестянку. «Эйнемъ», ещё можно было угадать на ней. Хотя и надпись, и фон значительно поблекли.

— Там может быть что угодно… — заметила тётя Алиса.

— Маленькая, — жестокосердно заметил я. — Для всего, чего…

— … Вряд ли, конечно, ключ, — закончила она. И открыла коробку…

• • •

Я стоял на краю яра. Нашего, который вдоль Житомирской. Было лето.

— В следующий раз, — раздался позади меня знакомый голос, — пошлю к родничку Жешу. Ну, посмотри на себя, вся вымазалась — а воды принесла полманирочки!

— Сильно хотелось пить, — отозвался писклявый голосок.

Совсем рядом со мной, прямо на траве, подстелив под себя одеялко с подозрительно знакомыми лисичками, сидела пожилая женщина в настоящем пыльнике, некогда лимонном. А рядом с ней — маленькая пигалица, в белой майке и чёрных штанцах на лямке. Девочка была перемазана чем-то. В два, я бы сказал, тона.

— Это черника? — доверительно поинтересовалась пожилая женщина у девочки.

— Сверху да, — пискнула та.

— А до того?

— Был уголь, — виновато заметила девочка. — А потом…

— И где он?

— Съел. Жешка! Опять съел весь уголь!

— А ты что же?

— А я рисунки… Так вкусно пахли, картошечкой.

— И водичкой запили?

— Я не виноват… — буркнул подошедший к ним мальчик. — Завтракали крапивой этой, варёной, а от неё сплошной холод в животе.

— Сбегаю к Лике, — пропищала девочка, — у нес последняя карандашинка. Химическая! Такую не съешь.