До кладбища и обратно
Шрифт:
Если честно хочется смеяться в лицо этому клоуну. Он что правда думает, что я так просто вырублюсь от этого монотонного бреда? Полная хрень.
Мужичок поднялся и подойдя ближе и затораторил.
– Дорога была достаточно витиеватой и неопределенно длинной. Тем было интереснее встретить на ней человека. Первый из них был сухой старичок неопределенного возраста. Он представлял собой пучок стянутых жил и пары вечно повторяющихся мыслей. Проходя мимо пустых домов, он что-то бормотал себе под нос. Это было заклинание его жизни, придуманное им еще в детстве – «терпеть все равно что в окно смотреть». Эта подсознательная установка заставляла его выпутываться из любых ситуаций, случавшихся на пути. Так он и дожил до ста одного года. Перетерпел жизнь. Никакой родни у него не было. Он родился один и умрет один. Проходя мимо горы, он поднес пустую ладонь ко лбу и отдал честь невидимому божеству. Божество это называлось инерцией. Было заметно что на тыльной стороне руки у него написано – «жить всё равно что воду лить». Так и продолжал он ступать бесцельно и неопределенно становясь самой выжженной землей, по которой шел. И вот через
Мужичек подошел еще ближе, я практически различал его зловонное дыхание.
– Выход за территорию школы – запрет. Грубить учителям – запрет. Нарушения правил распорядка – запрет. Запрет несет за собой последствие. Твои ноги каменеют, руки не слушаются, а язык немеет. И в таком состоянии ты находишься до момента, когда тебя не находят учителя.
После этих слов Мужичок хлопнул в ладоши, и я открыл глаза. Хотелось все ему высказать и послать куда подальше. Но язык меня не слушался. Я зло смотрел на него и думал, что же он со мной сделал? После этого меня повели обратно. И когда утром я поднялся я не понимал приснилось ли мне это или нет. Никто из преподавателей не упоминали о данном визите.
Но с этого дня мне стали выдавать «подумит» – один из самый сильных подавляторов. Я закинувшись им как-то уж совершенно не хотел ни сбегать с территории, ни вообще как-то проявлять излишнюю активность. Я закрывал глаза и оказывался в своем холодном лесу. Я бежал мимо деревьев, не чувствуя ни холода, ни боли. Мимо меня проносились кресты, и низенький мужичок, смотрящий внутрь задавал мне один лишь вопрос.
– Кто ты?
– Я Иван Полунин хотелось закричать. Но язык меня не слушался, а ноги тяжелели. И я проваливался в темноту.
Но надолго меня все равно не хватило в моем мысленном заточении. Как бы нас не пичкали таблетками и не ограждали от мира, раз в неделю нас заставляли выходить на обязательную прогулку. Обычно она проходила по четвергам, когда к нам приезжал директор школы. Ему приятно было наблюдать за тем, что его детище функционирует. Директор всегда сначала общался с учителями, а затем, становясь в центре двора, посматривая на притихших детей говорил какие-то общие слова про «социализацию и адаптацию». В тот день, я, как всегда, тащился за всеми в ожидании, когда кончится этот цирк и я снова вернусь к своим красочным снам. И тут я увидел машину директора, припаркованную во дворе школы. Окно одной из дверей было открыто. Внутри меня стала нарастать напряженность. Окно ведь открыто и почему-то только я обратил на это внимание. Я отпросился в туалет и вместо того, чтобы идти в дом побежал к машине и оглянувшись через окно залез внутрь. Зачем я это сделал я не могу объяснить. Но внутренняя напряженность исчезла. В машине было так удобно что я быстро провалился в сон. Когда я проснулся я ощутил, что нахожусь в желудке у кита. Вокруг было тепло, а окружающее пространство будто бы вибрировало. Я увидел Директора и рядом с ним нашего координатора Елену Алексеевну. Они смеялись и держали друг друза за руки. Я привстал и врезался в потолок. В ту же секунду я услышал крик и через мгновение пространство заколыхалось и закрутилось ещё сильнее и после нескольких ударов затихло. Через выбитое окно я видел, как к обочине, где мы лежали подъехала полиция. Потом я потерял сознание.
Меня поместили в карцер на неделю. Но не для того, чтобы наказать, а типа для того, чтобы обезопасить меня от себя же. Так они сказали. Вот ведь бред, я сам с собой нахожусь всегда, как можно меня обезопасить от меня же? Да, физически я ничего с собой не сделаю, но ведь мысленно я могу всё.
Короче в карцере, кто не знает, есть жесткий распорядок. У нас в нем содержалось около десятка человек, но мы не могли общаться с другими, потому что пока мы бодрствовали за нами тщательно следили. А если мы вступали в контакт на выводили вперед и били резиновой палкой. В общем спальном зале у каждого было место у стены, а кровати находились в двух метрах друг от друга. Нам давали таблетки, которые снова погружали в ватную неопределенность и способствовали сонливости и отрешенности от окружающего, поэтому во время тихого часа общаться ну совершенно не хотелось. Прямо как у буддийских монахов, давших обет молчания. День на пятый я вообще окружающих перестал воспринимать как людей. То же самое что стул или стол. Я лежал и изучал отвратительную зеленую стену. Воспитатели ходили вдоль кроватей и ругали тех, кто не спал, поэтому приходилось притворяться. Мне никогда поначалу не хотелось спать днем, но ложась и слушая мерное сопение окружающих я постепенно и сам засыпал.
Когда просыпался я осознавал, что снова вошел в некую цикличность и однообразие. Иногда дни сливались, и я пытался вспомнить что было вчера или позавчера, но не мог вспомнить ничего кроме этой стены, звуков мытья эмулированных мисок в которых нам давали еду и тихого поскрипывания металлических пружин кровати, на которых мы лежали. В такие моменты я просто отворачивался к стене и изучал неровную стену, плотно залитую тягучей зелёной краской. Все неровности, видимые на этой стене, я начинал обыгрывать, представляя своё будущее. Вот эта веточка, застрявшая в краске – это моя машина, я еду на ней куда-то к вот этой выбоине –
она море, которое я никогда не видел. Вот мой друг Стас он немного косит на правый глаз, но это ничего, зато как он утверждает он видит то, что у него за спиной. Мы несколько раз проверяли, и он действительно видит. Эти трещины на краске – это мой детский сад, а вот это дорога до дома. Мириады трещин и я вожу по ним пальцами, переходя с одной на другую и все они – это просто линии и нет у них конкретных точек. Они просто есть, без начала и конца. В школе учили, что если есть линия, то это непременно линия между точками А и Б. Но это все обман, никаких начальных и конечных точек нет, линии никуда не ведут и неоткуда не исходят. Линия это всего лишь возможность занять себя пока кто-то из руководства не выдернет тебя из этой нелепой игры или не замотает и заточит в карцер.И лежал я на этой скрипучей кровати и представлял все это и думал вот были бы у меня маркеры я бы непременно дорисовал у этого треугольника из тягучей краски ножки и убежал бы он отсюда куда подальше. Что бы жить и веселиться, а не сидеть в этих четырех стенах, ожидая освобождение, которое может дать лишь невиданная сила больших людей. Игры меняются, а зеленая стена с воображаемыми дорогами преобразуется, в такую же, под названием жизнь, но уже с реальными дорогами. Но несмотря на это неизменным и впредь останется то, что так и придется и дальше жить в ожидании, что рано или поздно придет кто-то кого нельзя осмыслить и он непременно заберет тебя, нарушив все те замысловатые и увлекательные игры, которые сможет придумать любой взрослый разум.
В карцере короче меня крыло не по-детски и когда я из него вышел мне потребовалось несколько дней чтобы просто снова стать нормальным человеком. Ну как нормальным? Таким какой есть. Через пару дней у входа в школу меня уже ждала черная машина. Мне сообщили, что лежащий в больнице Директор снова собрал «пиджаков» по поводу меня и что-то там придумал. Тогда же мне сообщили, что в той аварии погибла Елена Алексеевна. Что я почувствовал? Да ничего особенного. Мне она никогда особо не нравилась. Меня решили отправить в другое место. Более строгое и закрытое. Идти я, конечно, никуда не хотел и просто лег на пол, притворившись пластиковой куклой. Меня взяли под руки и волоком потащили к машине.
19 лет. Очередное лето. Хотя это название уже давно стало условным, просто период, временной отрезок. Одинаково душное время. Уже вечер, темно. На стекле отражение моего лица, на котором проносятся машины, сверкают фонари. Уже полчаса я сижу в кресле на общей кухне с выключенным светом. Я, пожалуй, потерял счет времени сколько я тут. Только цветные огоньки от сетевого фильтра, кнопки чайника и зарядного устройства слепят бликами мои глаза. Освещенная взлетная полоса кухонного порта для путешествий во времени вот единственное что выводит меня от того, чтобы окончательно не провалиться в сон. Легкое облачко тумана, созданное большой чашкой остывающего чая. Режим ожидания. Через следующие полчаса белая светящаяся точка на кнопке чайника превращается в мощное свечение фонаря. Я выглядываю с крыши, туда, где под уличным фонарём блестит снег. Вдали темнеет крупная вывеска, поблекшая от времени, на ней написано «Все дороги ведут сюда». Глухо проезжают машины за колючим забором. В центре двора застывший фонтан, а через забор обшитое пластиком здание. Где-то сверху темное небо и звезды. Они пока здесь, и никто их от нас не спрячет. А еще над высокими домами красные лампочки горят, чтобы пилоты самолетов видели, как им лететь, огибая дома, ну или как-то так. Мне все это хорошо. Черт знает сколько я торчу в этих стенах. Теперь то я отчетливо понимаю, что убежать никуда нельзя и от стен одного инкубатора ты непременно приходит к другому.
Я понял, что с определённого момента люди видят сон, в котором они исчезают из привычной им жизни и оказываются в длинном-длинном и высоком здании на побережье. Они находятся в маленьких комнатах с окнами во всю стену, из которых виден светлый берег. Всё, что есть там, это чувство пространства и ничего более. в прямом смысле. Потому, что никто не может выйти из этой комнаты. Люди видят краем глаза другие окна, другие лица и они кажутся бесконечно далёкими, замыленными, мало чем интересующимися. в особенности тем, как и зачем они оказались в этом отеле. Так проходит очень много времени. ты смотришь через окно на круги по воде и думаешь, что все изменится, когда можно будет выйти. И настаёт момент, когда действительно можно выйти. можно пройтись по светлым улицам, читать вывески, смотреть по сторонам, наблюдая редко проходящих людей. но существенно всё это ничем не отличалось от того окна в комнате. По прежнему главной характеристикой является чувство пространства. Логика сна забывает дальнейшее, но оно легко предсказуемо. Жизнь циклична и несправедлива, а игру, в которую мы играем всю жизнь задает наше детство.
Родители последний раз приезжали ко мне года полтора назад и теперь лишь присылают всякую ерунду. Типа вязанных носков и овсяных печений. Они видимо так и не справились с тем позором, что про них говорят – «ах это у них сын псих?». А мне уже тоже как-то все равно. Но несмотря на то равнодушие, которое я в себе воспитал за долгие-долгие годы своих мытарств, я всё-таки хочу отомстить. Я хочу вернуться в свой городок и спалить к черту свою школу и уничтожить это дрянное место, где выращивают идиотов. Мне кажется, это именно тот центр зла, который и воспитывал из нормальных людей всех этих зомбаков в пиджаках и прочих. Вы меня, конечно, спросите, как я это сделаю? А я отвечу, что для начала мне просто нужно сбежать. И всё уже подготовлено и всего то нужно сбежать. Побег. Нужен побег как в туповатых шпионских фильмах. Я буду бежать, скрываясь от погони, а сотня полицейских будет меня преследовать и в конце я непременно их всех обведу вокруг пальца. Ну или скорее всего меня снова запрут в этой дыре, ну или убьют. В этом то и есть трагедия или радость жизни, что она непрогнозируема и никогда одинаково не заканчивается…