До особого распоряжения

мог наговорить что угодно и терял способность трезво разбираться в обстановке.

Я завидовал Мавляну, его борьбе, его победам. Я как-то сказал об этом опытному чекисту, который

встречался со мной, подготавливая к отправке к туркестанским эмигрантам. Чекист сдвинул рыжеватые

брови:

– Ну что ж. Подумай еще.

– Я все обдумал.

– Там будет меньше друзей...
– сказал чекист.
– Будет, возможно, только один человек.

Им оказался большой любитель поэзии... Веселый и смелый человек, которого эмигранты знали как

преуспевающего торговца оптовым товаром Аскарали.

Помню, вместе с чекистами мы разбирали самые различные ситуации, в которых я мог оказаться.

Однако мы и не предполагали, что за рубежом, именно в этой стране, в этом городе, появится мой

сверстник, с которым я рос и которого, как мне казалось, хорошо знал.

44

Первая опасность нависла надо мной, и первым на помощь пришел Аскарали.

ПРАВЫЙ СУД

В переулке заскрипела арба. Все прислушались. Арба, судя по всему, едва двигалась. Наверное,

кляча с трудом передвигала ноги, а извозчик даже не пытался ее подгонять.

Как утомительно долго скрипят старые колеса. Как медленно идет время...

Лидеры эмиграции еще пытались сохранить в тайне неприятное происшествие с Фузаилом

Максумом. Но слух о большевистском агенте уже облетел город.

Курширмат в десятый раз взял завещание Джумабая, снял очки и повертел бумажку перед

единственным глазом. Со стороны могло показаться, что Курширмат нюхает листок.

– Зря, Рустам-джан, ты затеял эту историю, - спокойно заговорил Махмуд-бек, - зря.

Садретдин-хан с надеждой смотрел на своего помощника. Муфтию, да и другим главарям, Рустам не

понравился. Молодой человек был в легком, светлом костюме, очень отличался от присутствующих.

Муфтий был уверен, что скромный преданный Махмуд-бек снимет с себя тяжкое обвинение. А если не

снимет?

Садретдин-хан взглянул на пунцовое лицо Фузаила Максума, на его тяжелые руки, лежащие на кобуре

маузера. Здесь приговор выносился быстро.

Муфтий не верил в обвинение, которое только что предъявил Рустам Махмуд-беку. Но

предостерегающие слова Эсандола, угрюмое молчание Курширмата, багровое лицо Фузаила Максума

вызывали тревогу.

– Почему зря, Камил?
– Рустам усмехнулся.
– Ты - сын большевика, которого убил Ислам-курбаши. Да,

сын! Ты в Баку вступил в комсомол. В Самарканде стал большевиком.

– Отца я не помню. Меня воспитывал Джумабай.

– Не порочь имя благородного человека. Он - двоюродный брат моего отца. Он стал и моим отцом. Вот

завещание...

– Завещание фальшивое, - твердо заявил Махмуд-бек.

– Ты стал ученым, Камил, - не отступал Рустам.
– Тебя научили большевики. Но здесь - умные люди.

Расскажи им, как вступал в партию.

– Так было нужно. Об этом знал Икрам Валиевич, уважаемый человек, друг Мустафы Чокаева.

Садретдин-хан утвердительно кивнул.

– Нам нужно было занять руководящие посты. Если бы не разгром нашей организации...

– Организация!
– скривился Рустам.

– Собирались молодые преподаватели, говорили о стихах...

– Эти преподаватели за свои разговоры или расстреляны, или сидят в тюрьмах, а ты бездельничаешь,

разгуливаешь в парижском костюме, - грубо оборвал Махмуд-бек.

Ох, этот костюм! Он никому не нравился. С каким бы наслаждением Фузаил Максум сейчас увидел на

светлой ткани пятна крови.

Но пока курбаши не шевелился. Разобраться, кто тут прав, кто нет, ему было тяжело. Фузаил, как и

Курширмат, многое не понимал.

– Вы боитесь, что я тоже буду претендовать на земли Джумабая, - сказал Махмуд-бек, подчеркнуто

переходя на «вы».
– Их нет, этих земель, и не об этом вообще нужно думать. Спасение родины - вот наша

единственная цель. А о ней-то вы и забываете, Рустам.

Опять хороший удар. Садретдин-хан ненавидел людей, которые в тяжелые времена пеклись о своем

благополучии.

– Вы спокойно жили в Стамбуле, а уважаемый, святой человек скитался в песках, ночевал в

полицейских участках, в караван-сараях. Что-нибудь подобное вы испытали?

– Подождите, Камил.
– Рустам растерянно поднял руку.

– Отвечайте на вопрос. Ну?

Рустам боялся посмотреть на присутствующих. Он чувствовал, как накаляется обстановка в

маленькой прохладной гостиной (мехмонхоне) Курширмата. Хозяин свернул листок и, надев очки, снова

стал молчаливым, непроницаемым. Скоро все решится, он произнесет короткое слово, определяющее

судьбу одного из этих молодых эмигрантов. А Фузаил Максум, не моргнув глазом, выполнит приговор.

В переулке зацокали копыта. Такие бодрые лошади бывают только у дорогих извозчиков. Потом

послышались голоса, и раздался стук в калитку.

В мехмонхану вбежал старший сын Курширмата.

– Приведи гостей, - приказал отец.

Ислама-курбаши невозможно было узнать. Желтая, дряблая кожа, изрезанная десятками морщин. На

страшной, неестественно тонкой шее кожа висела складками. Ислам-курбаши очень похудел, но живот,

вздувшийся, огромный живот выпирал из-под халата.

Ислам шел, опираясь на руку Аскарали. Купец учтиво поздоровался с присутствующими, приложив

руку к сердцу, усадил своего больного спутника и обратился к Садретдин-хану:

– Уважаемый господин, по вашей просьбе я разыскал одного из самаркандцев, который знал

достопочтенного Джумабая. Это курбаши Ислам. Он честно сражался за веру и нацию. Курбаши Ислам

сейчас живет в тишине и покое возле Фруктового базара. Я думаю, кто-нибудь поможет ему доехать

45

домой. Меня, к сожалению, ждут торговые дела.
– Он говорил о старом курбаши как об отсутствующем,

потому что Ислам был глух.

Все внимательно, напряженно вытянув шеи, выслушали речь преуспевающего человека.

– Дорогой Аскарали, - льстиво заговорил Садретдин-хан, - я надеюсь, Ислам-курбаши располагает