До особого распоряжения

долину. Он хрустел спелыми колосьями, сухими стеблями. Он не мог насытиться. Он становился все

более сильным и жадным.

Люди, прижавшись к скалам, к холодным камням оград, долго не могли пошевелиться. Они ждали, что

вслед за огнем в кишлак ворвется шайка. Но ни цокота, ни выстрела... Дым лениво поднимался, полз по

склону, к самой вершине Айкара. Уже не поблескивал синеватым светом снег. Он окрасился в багровый

цвет.

– Пожар! Пожар! Люди, что же вы сидите? Спасайте поля...

Это кричал Джумабай. Он, задыхаясь, бежал вверх, спотыкался, размахивал сучковатой палкой.

– Люди, спасайте урожай!

Чалма развязалась, и ее конец болтался за спиной Джумабая.

Нет цокота копыт, нет выстрелов.

Из-за дувалов выскакивали дехкане с кетменями.

– Сюда, сюда!
– указывал Джумабай.
– Ройте арык.

Огонь остановился метрах в двадцати от полей Джумабая. Черными пятнами были покрыты склоны

гор. Снег на Айкаре потемнел от пепла и дыма.

– Ничего, ничего, - успокаивал земляков Джумабай.
– Вы хорошо поработали. Слава аллаху, у меня

хлеб остался. Я помогу вам. Ничего, ничего.

Ошеломленные люди молчали. За спиной, в брошенных домах, надрывались дети; протяжно, по-

волчьи, выли собаки.

Что же будет?

– Как жить?

Первые нерешительные вопросы. Джумабай заглядывает людям в глаза, успокаивает:

– Разве я вам враг? Помогу, помогу.

О ребятах вспомнили днем. Переспросили всех жителей. Кто-то сказал, что видел двух мальчишек в

полночь, постояли они на улице и пошли дальше.

Из города приезжали красноармейцы. Два дня они ходили из дома в дом, потом собрались и увезли с

собой Джумабая.

Родился слух и пошел ползать по кишлаку: поля подожгли мальчишки.

– Старик не мог. А кто еще?

– Волчата выросли, - говорили о мальчиках дехкане.

– Самые настоящие.

Это мнение так и осталось жить в кишлаке. Менялись времена и люди. Вечным был только Айкар с

синеватым снегом на вершине. Долго еще ходили слухи о тревожном времени, о злых «волчатах»,

вскормленных хитрым, жадным человеком.

Потом и они забылись. Кишлак потрясали новые события.

Из рукописи Махмуд-бека Садыкова

Я приехал в родной кишлак, где не был более сорока пяти лет. Это было в начале июня. До уборки

хлебов оставалось дней десять - двенадцать. До уборки хлебов...

Помню, как завидовали нам кишлачные ребята: сироты живут в самом богатом доме. Мы были

голодными, ходили босиком. Нас не могли отличить друг от друга. Рустам и Камил - двое ободранных

мальчишек.

Кого хотел сделать из нас Джумабай? Не знаю. Но его имя долго служило мне защитой в чужих

странах. В тесном караван-сарае не раз вспоминал я Джумабая, называя его уважаемым и

благодетелем. Так требовала обстановка. Вокруг сидели все «бывшие»: муллы, баи, курбаши.

Но обо всем этом я расскажу позже. Обо всем этом - долгий рассказ. А сейчас - о свидании с родиной.

В родном кишлаке сохранилась кривая улочка, по которой вниз к речке сбегает ручеек. И, конечно,

Айкар. Он по-прежнему красив. В июне лежат на нем синеватые полосы снега, и по вечерам прохладно.

Мы сидели в доме, который расположился над самой речкой. Было слышно, как вода перебирает

камни, недовольно ворчит.

Это был пятый дом, который я посетил в этот день, а у дверей уже ожидал мальчишка лет

двенадцати. Он должен отвести меня в следующий дом. Было уже поздно. Я ломал голову, искал

убедительную причину, чтоб отказаться, перенести посещение на завтра. Причина, собственно, проста. Я

устал. Из города мы приехали рано. Сразу же после завтрака нас пригласили к обеду.

Возле озера совхоз построил удобную чайхану. В густой листве поют птицы. Как прежде, клокочут

родники. Старая мечеть прячется в тени деревьев. На куполе пробилась трава. В мечети полутемно,

гулко, пусто.

Мы долго сидели над озером в чайхане. Подходили все новые и новые люди, знакомились. Мои

сверстники вспоминали:

– Это внук того самого, ну он еще хромал... Чабаном был.

6

Внук, широкоплечий детина, стесняясь своего роста, огромных рук, пристраивался с краю, осторожно

брал пиалу, будто боялся ее раздавить.

Запомнился один парень. Он жил в городе, работал в научно-исследовательском институте, вывел

новый сорт пшеницы, который посеял на полях совхоза.

– Внук Зухры-апа...

Ее фотографию я видел в областном музее, а помнил постоянно торопящуюся женщину, на плечах у

которой лежало все хозяйство. Помню и взбудораженный кишлак, когда мужчины отводили друг от друга

глаза. Поднять руку на грозного курбаши мог только мужественный человек.

Внук Зухры-апа уже кандидат наук. Когда мы возвращались в кишлак, он остановился у поля, сорвал

колосок, ловко размял его на ладони и показал мне литые семена. Это был новый сорт, которому не

страшна засуха.

Я отвык от земли. Многое забыл. Но никогда не забуду вкусный запах горячего хлеба. В каждом доме,

где я побывал в день приезда, подавали горячие лепешки. В нашем кишлаке они пышные, белые.

Мой юбилей праздновали в совхозном клубе. Говорили о моем детстве, юности, рассказали о пожаре,

о том, как Джумабай сам поджег поля бедняков, о том, как мы, мальчишки, той роковой ночью сбежали в

город. Подробно говорил выступающий о том, как я учился в школе, в институте.

О всей настоящей жизни моей было сказано несколько слов. Таких строгих, официальных слов:

«Потом выполнял особое задание Родины».

Ребята, устроившись в первых рядах, рассматривали мой орден Красного Знамени.