До свидания, Светополь!: Повести

Изнутри доносилось гортанное воркование. Птицы устраивались на ночлег, им было тепло и уютно в своих деревянных ячейках–гнёздышках, а здесь без конца что-то капало сверху и неприятно обдувало со всех сторон. «Монах» не выдержал. Дрогнуло маленькое птичье сердце перед соблазном пусть чужого, но крова; раз, другой, третий переступили породистые лапы, спускаясь по решётке вниз, и тут косяк захлопнулся. Ура! Ликующий Дмитрий Филиппович не знал, что это был последний «чужак» в его жизни.

До конца дней своих будет он помнить его. Вспомнит и в то раннее калиновское утро, когда Валентина Потаповна, обеспокоенная тишиной возле себя, не обнаружит его на кровати. Не про себя — вслух вспомнит, ибо рядом будет слушатель, который поймёт и оценит.

Некоторое время поднявшийся ни свет ни заря Дмитрий Филиппович молча наблюдал, как молоденький кривоносый владелец голубятни задаёт корм, как воду наливает в высокую тяжелую посудину («Опытный!» — с удовольствием, хотя и не без ревности оценит Дмитрий Филиппович: посудину мелкую птица, сев на край, наклоняет, и вода выливается), как уверенно держит одной рукой космача, а другой веером раздвигает крыло. Старый голубятник невольно вытягивает шею и видит, шагнув, что несколько маховых перьев отсутствует. Вместо них лезут молодые, но раньше, чем месяца через два, ему не взлететь.

— Чужой? — кивнув, с пониманием спрашивает Дмитрий Филиппович.

Юнец поворачивает к нему свой кривой нос. Не разумеет… Может, в здешних краях «чужих» не называют «чужими»? Иначе как-нибудь?

Никак, отвечает мальчишка. Не принято у них. Город маленький, голубятников раз–два и обчёлся, что же ловить друг у дружки? А этого он на рынке купил в областном городе. Решил нелётным подержать.

— Лучше связывать, — негромко советует старый голубятник молодому. — Пяток перьев в каждом крыле, и никуда не денется.

Молодой опускает «веер», а затем медленно растягивает вновь.

— Переклевать может нитку. А перо что? Перо вырастет. Обновление, — грамотно говорит он.

Дмитрий Филиппович уважительно слушает, хотя понимает, конечно, что его опыт ни в какое сравнение не идёт с опытом молодого калиновца. Осторожно подымает руку, очень осторожно, затем неуловимо быстрое движение с лёгким обманом, и розовый клюв в его оценивающих пальцах. Юный голубятник смотрит на него с уважением. Не каждый сумеет поймать клюв с первой попытки, да ещё когда в чужих руках птица. Дмитрий Филиппович горд, что удалось, что не забыла рука и глаз не подвёл, но виду не подаёт.

— Харо–ош, — произносит он. — Харо–ош! Не паровал ещё?

И завязывается, и неспешно течёт обстоятельнейший разговор. Старого голубятника слегка знобит после вчерашнего купания, но какие же это пустяки по сравнению с подарком, что уготовила ему судьба! Не просто побеседовать с молодым коллегой, а и кое в чем наставить его… Как, например, проще и надёжней сохранить чистоту породы. Как научить молодняк находить дом. Предупредить кровопролитие, которое неминуемо, если новую птицу не примут хозяева… И так далее. Упомянул Дмитрий Филиппович и о знаменитом «монахе», однако о том, какую трагическую роль сыграл этот чужак в его многолетней карьере голубятника, говорить не стал.

По сути дела, карьера на нем и кончилась. Уже к вечеру следующего дня Дмитрий Филиппович слёг с воспалением лёгких, а ещё через день все голуби были проданы оптом вместе с будкой двум пацанам, которых привёл рябой Климов, хозяин рокового «монаха».

Валентина Потаповна сделала этот шаг в отчаянии. Её напугали врачи, нашедшие, что её муж предрасположен к лёгочным заболеваниям. Подзуживала и сестра, моя бабушка, твердившая, что он сведёт себя в могилу, да и что это за жизнь, когда по три раза приходится подогревать обед, а режим есть режим (за несоблюдение этого правила мне доставалось крепко). И Валентина Потаповна решилась. Что будет, то будет…

Болел Дмитрий Филиппович долго и тяжело, и, наверное, за это время она как-то подготовила его к свершившемуся. И все-таки мне трудно представить выражение его лица, когда впервые после болезни он вышел во двор и не увидел там своей голубятни. Шест остался, шест и перекладина на нем, а голубятни не было.

Моя бабушка утверждала, что Дмитрий Филиппович не проронил ни слова. Стоял и смотрел. Стоял и смотрел… По–видимому, уже тогда в его глазах появилось то тупое, почти животное недоумение, которое после я долго замечал в его взгляде.

Я употребил здесь слово «животное», но оно ни в коей мере не бросает тень на потрясённого Дмитрия Филипповича. Попробую объяснить.

Задумывались ли вы, почему так трогают нас страдания детей и животных? Именно детей и животных. Они терзают нашу совесть куда мучительней, чем такие же или даже более сильные страдания мужчин и женщин. Что срабатывает тут? Беззащитность, беспомощность жертвы? Но и взрослый человек, коль скоро он страдает, беззащитен перед лицом судьбы или силы. Однако он, взрослый, даже при самых отчаянных обстоятельствах может объяснить себе если не смысл, если не внутреннюю, то хотя бы внешнюю причину своих бед. Людская злоба. Невезение. Несправедливость, жертвой которой пал не он один (и это успокаивает) и которая рано или поздно будет наказана. Запоздалое отмщение за свои ли, за чужие грехи. Да мало ли что! Даже самую сильную боль приглушает понимание, что рано или поздно все кончится.

Иное дело — живое существо, неспособное или малоспособное к самосознанию. За что? Почему — вот вопрос и вот мука, которые неотступно стоят в его глазах, и они-то, как раз они разрывают нам сердце. Мы не умеем ответить на них. Мы можем только обмануть, отвлечь, заговорить зубы, и дай бог, если нам такой обман удается.

Так вот, во взгляде Дмитрия Филипповича были не острота и не пронзительность боли, а глухое недоумение. Проданные (чисто символически: отчаявшаяся Валентина Потаповна отдала их за бесценок, но скрыла это от мужа, из собственных сбережений нарастила сумму, вручённую в полное распоряжение Дмитрия Филипповича), проданные голуби оказались птицами привязчивыми. Долго ещё возвращались они в свой двор, садились на крышу и на шест, ка землю слетали, на тот каменистый пятачок, который столько лет служил им кормушкой. В кладовке оставалось и просо, и пшеница, но ни единой жмени не сыпанул им Дмитрий Филиппович. Стоял и смотрел. Стоял и смотрел…

Валентина Потаповна не находила себе места. Отвлечь и развлечь старалась мужа, и, кажется, никогда больше не получал он столько обновок, как в то время. Носки, рубашка, шерстяное белье, до которого был особенно охоч… Напрасно. Все оставляло его равнодушным. Внимательно осмотрит, даже примерит, на цену взглянет и в сторону. «Может, пусть снова заведёт?» — не выдержала раз уже готовая сдаться Валентина Потаповна, но моя бабушка, первая помощница и советчица в этом деле, призвала её к твёрдости. «Ничего! — отрубила она, гордая этой своей ролью помощницы и советчицы. — Перебесится — человеком будет».

В Светополе только–только появились телевизоры, кое-кто во дворе приобрёл, и у экрана собирались соседи, но даже на это чудо Дмитрия Филипповича затащить не удавалось. Тогда Валентина Потаповна попыталась пристрастить его к чтению. Пачку книг приволокла из библиотеки, самых разных, и то одну, то другую начинала читать вслух; он слушал с окаменевшим лицом и все с тем же недоумением во взгляде. И все же именно книги вывели его из оцепенения. Но как! Самым непостижимым, самым неожиданным образом. Он уничтожил их. Растоптал, разорвал, зубами изгрыз все до одной, а Валентина Потаповна, у которой на свете не было ничего священней, стояла, белая, и хоть бы мизинцем шевельнула! Он был, конечно, в подпитии, но и на другой день, трезвому, она не обмолвилась про это ни словом. Молча убрала свидетельства ужасной расправы и, заботливая супруга, поставила на стол бутылек с молоком — с похмелья он любил молоко.