До свидания, Светополь!: Повести

Педагог помалкивал, но Аристарха Ивановича беспокоил его пустой стакан. В любое мгновение, не дослушав, не поняв мысли, мог отправиться за вином.

— Если вы на работе один, а дома другой — ребёнок учует это. Непременно! Я вам больше скажу, — продолжал Аристарх Иванович с тонкой улыбкой. —Если вы только подумали сделать подлость — не сделали, только подумали, — ребёнок и об этом узнает. Бесследно ничто не проходит. Остаётся на вашем лице. Или в вашем голосе. А потом этим голосом вы говорите сыну о разных благородных вещах.

Аристарх Иванович улыбался, словно все это не имело лично к нему никакого отношения. Так, досужие мысли… Серьёзность, с какой слушал Педагог, наполняла его тщеславной гордостью, но и странно тревожила. Ему хотелось, чтобы собеседник, умный человек, возразил ему, опроверг его банальные истины, предъявил иное, более сложное объяснение всему. Но Педагог молчал.

— Вероятно, вы хотите выпить? — с хозяйским радушием произнёс заведующий. Боялся, клиент сам заговорит о вине.

Рассеянно посмотрел тот на пустой стакан. Взяв его, направился к стойке. Аристарх Иванович с невозмутимым видом оглядел зал. На столах скопились пустые кружки, надо было нарезать хлеб, но он не уходил, а лишь деликатно отвернулся от столика, к которому с предосторожностями пробирался Педагог.

Пробрался. Поставил, не расплескав. Снова взял. Пригубил. Снова поставил. И — на Аристарха Ивановича. Долго глядел, неотрывно, но Аристарх Иванович делал вид, что не замечает. Перекатывался себе с пяток на носки да глядел с улыбкой на азартно жестикулирующего Лира.

— Как вас зовут?

Заведующий павильоном посмотрел с некоторым удивлением — ему ли? — и только после этого учтиво шагнул к столику.

— Аристарх, — сказал он. — Наш папа был претенциозен. — Он произнёс это слово без колебаний — теперь он имел на него право. — Сестра — Маргарита, я — Аристарх.

Педагог не ответил на улыбку.

— А отчество?

— Иванович. Аристарх Иванович Есин.

Он шутливо поклонился. И тут же заволновался — представится ли Педагог? — но тот тяжело опустил взгляд к стакану.

— Вы не пьёте, Аристарх Иванович Есин? — И ответил сам себе: — Разумеется, нет. Иначе бы вы не работали здесь.

— Но почему же? Все в меру…

Педагог, не слушая, продолжал:

— А вам было бы легче, если б вы пили.

Не насмешливо. Совсем не насмешливо. И все же…

— Почему вы решили, что мне трудно?

Длинными жёлтыми пальцами поднял Педагог стакан.

Долго держал перед собой.

— Вы ждёте, чтобы я объяснил вам?

— Отнюдь! — быстро и с нелепым смешком сказал Аристарх Иванович.

Помедлив, с достоинством отошёл. «Он пьян, — твердил себе. — Не надо воспринимать его всерьёз — он пьян».

Невысокий сухонький Лир прямо-таки лез на верзилу, что норовил без очереди взять пиво. Лира подуськивали. Он выставлял птичью свою грудку и все более хорохорился — пока верзила досадливо не оттолкнул его. Старик упал, полы халата разлетелись, обнажив грязную, не заправленную в штаны рубаху. Вскочив, как ванька-встанька, бросился на обидчика.

Аристарх Иванович, нервничая, бегал вокруг, уговаривал:

— Тише, товарищи, тише! — но на всякий случай держался подальше.

За Лира заступился приземистый лысый мужик в украинской сорочке. Верзила без лишних слов поволок его к выходу.

— Товарищи! — умолял Аристарх Иванович. — Товарищи!

Панически метался по павильону, потом выхватил из кармана милицейский свисток и задребезжал, прикрыв глаза и по–солдатски вытянувшись. Никто не обратил на него внимания. Тогда он выскочил на улицу, призывно засвистел — в одну сторону, в другую. Ни единого милиционера… Побежал, придерживая полы халата, к телефону–автомату. Завернув за угол, остановился с облегчением: навстречу важно шествовал участковый Гринчук.

— Скорей! — крикнул Аристарх Иванович. — Скорей!

Но участковый и не думал поторапливаться. Его флегматичность поостудила заведующего павильоном.

— В прошлый раз стекло разбили, — жаловался он, стараясь идти в ногу с милиционером. — Кружки покололи. Ну их к черту, мне это… —И он выругался своим тонким, срывающимся голосом. Как-то по–детски получилось — никак не мог освоить это трудное искусство.

Гринчук лениво утихомирил всех. Чтобы не возиться, оставил верзилу в павильоне, а вывел одного Лира. Это было несправедливо: верзила, не пощадивший старика, заслуживал, по крайней мере, той же участи. Опасаясь нового скандала, Аристарх Иванович промолчал. И тотчас подумал, что это трусливое молчание отразится, как и все остальное, на его Игоре.

Педагога не было. Ушел, должно быть, когда началась потасовка. А если нет, если не ушел и видел, как заведующий, что разглагольствовал полчаса назад о высоких материях, скачет, подобно боязливому козлу, вокруг драчунов?

Аристарх Иванович кивнул Гринчуку, и тот привычно двинулся за ним в подсобку. Гринчук был наездником мелким, Аристарх Иванович не слишком баловал его, но сегодня участковый поработал, и потому он налил ему не бочкового суррогата, а бутылочного портвейна. И опять в его сознании протянулась ниточка между сыном и этим расчётливым угощением. Вспомнилось, как холопствовал Игорь перед старшим мальчиком из их двора — тайно таскал из дома сладости и даже деньги, с собачьей услужливостью выполнял мелкие унизительные поручения. И все затем — признался отцу, когда тот накрыл его, — чтобы в случае чего этот сильный мальчик заступился за него.

Недавние собственные рассуждения, молчаливо принятые Педагогом, выглядели теперь куда весомей. Теперь это были не его мысли — чужие, скреплённые чужим авторитетом и лишь совпавшие с собственным его мнением.

Педагог, чьи мысли витают обычно неизвестно где, слушал его философствования с пытливым вниманием, — не оттого ли, что у него тоже есть дети, сын? Эта мысль немного успокоила Аристарха Ивановича. Какое подленькое чувство, понял он. И опять — об Игоре. Неужто даже эта мимолётная нечистоплотность отразится на его сыне?

Гринчук выпил молча и столь же невозмутимо, как только что улаживал скандал. Он не сомневался в своём праве на дармовое вино.

В четверть восьмого Карловна встала, как часовой, у двери, но с десяток клиентов все же прорвалось. Под руку вывел Аристарх Иванович последнего («А я требую древесины!» — выкрикивал он), и тут-то началось самое трудное. В опустевшем павильоне, когда никто из посторонних не видит тебя, усталость наваливается всей тяжестью одиннадцатичасовой работы, а предстоит ещё мыть, убирать, чистить, готовить заведение к завтрашнему дню.

Карловна, с трудом передвигая ноги, составила между чанами собранные за день бутылки — завтра сдаст. Попова утомленно считала выручку.

— Восемьсот сорок, — сказала она, закончив.

Почти полтора плана… Прекрасно! Если и дальше пойдёт так, месячный будет числу к двадцать пятому.

— Пиво, — усмехнулся Аристарх Иванович. — В понедельник ещё поеду.

Попова не ответила. Дневная суровость сошла с её маленького лица — опустошённость и трудное женское долготерпение проступили на нем. Такими нелепыми выглядели сейчас её белые кудряшки, её загримированная под родинку бородавка.