До свидания, Светополь!: Повести

Беззвучно всплыло в памяти: вокзал, где он, мать и шестилетняя Маргарита провожали отца на фронт, мужчины в военной форме, женщины, дети. На цветочную тумбу взгромоздился железнодорожник; объявляет, сложив руки рупором, сколько минут до отправления поезда. На отце тёмные очки — дерзость, которую, кроме него, не позволял себе никто из громовских. Мать преданно смотрит в непроницаемые стекла и говорит что-то, говорит, а он не обращает на неё внимания. И всем им кажется, что с Иваном Есиным обошлись несправедливо. А рядом другие женщины и дети провожают других мужчин, там плачут, смеются, громко говорят о чем-то…

Аристарх Иванович растерянно приостановился: впереди, показалось ему, замаячила шаткая фигура Педагога. Но нет, не он, да и вряд ли после стольких стаканов способен ещё держатся на ногах. Спит небось. Без света…

Где-то там, сзади, остались и не закрытый ещё павильон, и шофер Юрик, и Попова с непроницаемым лицом, и три пятирублевые бумажки в столе, судьба которых решится завтра утром, когда павильон будет пуст. Он ушел, даже не предупредив Попову, — лишь Карловне сказал, что у него болен сын и потому сегодня он должен быть дома раньше.

Ещё не стемнело, но в кухне у них горел свет — единственное во всем доме светящееся окно. Встревоженный, Аристарх Иванович прибавил шаг: не стало ли хуже Игорю?

ПОСЕЩЕНИЕ

1

И сон, и явь — все перетасовывалось в ночном нескончаемом кошмаре. Кашель, храп, тяжесть одеяла на изнурённой груди, и вдруг — шершавая диспетчерская ведомость под костлявыми руками. Эта-то шершавость и убеждала: не сон (наконец-то не сон!), потому что не может же сон быть так мелочно правдив. Номер автомобиля различал на путевом листе — «48—54» — и даже узнавал почерк диспетчера: Горохова писала, которую сменил нынче утром. Помнил водителя, что работал на этой машине, — Белозеркин, жмот и хапуга, сам дважды ловил его с невключенным счётчиком. «Не могу ехать, дядь Паш, карбюратор потёк», — говорит Белозеркин, и голос-то его, с его наигранными интонациями рубахи-парня.

Не может все это быть во сне: и почерк Гороховой (не разберёшь, где четверка, а где девятка, — столько ругался из-за этого!), и белозеркинский голос, и карбюратор.

«Сними карбюратор, — отвечает Сомов, — Нынче без карбюратора ездят». И хотя на вид Сомов сердится, в душе все ликует у него; как в бильярде, когда у противника семь шаров, а у тебя шесть, но — точный удар, и сразу два шара со звоном проскакивают в лузы. Один — в правый угол, другой — в середину, где порванная сетка переплетена коричневым шнурком. Гул восхищения, причмокивание знатоков, а противник — пузатый Моряк — уже отмусоливает толстыми пальцами три рублёвые бумажки.

Такого тоже не бывает во сне — коричневый шнурок, тельняшка Моряка из-под рубахи, испачканные мелом синие полотняные брюки. Значит, не сон, а правда, значит, жив он, хотя и болен, конечно: как решето издырявлены лёгкие. И то, что он трезво понимает, что нездоров, окончательно убеждает его: не сон. Уж во сне-то можно позволить себе любую роскошь: и молодым, и ангельски здоровым увидеть себя. Снилось же когда-то, что летал — без ничего, просто руки раскинув.

Потом Сомов просыпался — то ли от остервенелого кашля и тихой злобной ругани Рогацкого, то ли сам по себе, и сразу понимал, какая бессмыслица привиделась ему. «Сними карбюратор, сейчас без карбюратора ездят». Как мог он брякнуть такое, пусть даже во сне! Иль Моряк, который продул ему во сне с разницей в шар? Уже три года, как не кажет носа в бильярдную: парализован. Да и потом, когда в последний раз баловался Сомов школьным «до восьми шаров»? Только «пирамиду» и признает — этот высший пилотаж бильярдного искусства.

Опять трудно закашлялся в своём углу Рогацкий, потом долго крыл кого-то сквозь зубы. Кого? За что? Раз уж выпало такое — терпи: от того, что злобствуешь, легче не станет. А ведь Рогацкий не навсегда ушел из живой жизни, он непременно вернётся в неё — и он, и Витя Шпалеров, у них у двоих меньше дырок в лёгких, чем у одного Сомова. А вот ему со старичком Маточкиным уже не выкарабкаться отсюда. Вслед за Плуталкиным пойдут, который утопал в конце апреля, в канун майских праздников. Жаль Плуталкина! Он уж радовался, что переполз межсезонье, глазами блестел, лысиной, вставными жемчужными зубами…

Сомов открыл глаза. Светало — значит, около пяти, а раньше, в июне, так в четыре было. Поразительно, но ему казалось, что оставшиеся ему недели чуть ли не дольше тех пятидесяти восьми лет, что он размотал уже. Ноябрь, когда произойдёт это, виделся ему столь же далёким и нереальным, как в детстве — будущая старость. Когда ещё наступит она! Палит солнце, на нем клетчатый костюм с короткими штанишками. Новенький… Одному ему сшили — в назидание старшему брату Мите, нахватавшему двоек. Но Митя и не думает завидовать, его интересуют лишь голуби, а в таком костюме разве полезешь в будку? «Дай я!» — говорит Сомов и быстробыстро, в клетчатом своём костюмчике, карабкается по лестнице, заляпанной бело–розовым помётом. Лезет долго, срывается, падает и, хотя не больно, отчаянно трёт коленку. На голове у него розовый бант, но только это уже не Сомов, это Мая, а Сомов в гимнастёрке с петлицами опускается перед ней на корточки, отряхивает с тоненьких ног внучки пыль и соринки. На лице у него маска: выхлопными газами отравлен воздух.

Маска! Ей-то и верит больше всего и совсем не видит, пока не просыпается, что одна нелепость нагромождена на другую. Мая и петлицы! Одновременно!

А проснувшись, вспоминает, как сидел в кухне на табуретке, хмельной, скинув мокрые туфли, все сердятся на него — жена, сын, невестка, и только маленькая Мая, этот гномик, пузырёк, этот человечек, у которого, к странному, весёлому удивлению Сомова, есть руки, ноги и все, что полагается, рада ему. В россыпи обуви под вешалкой отыскала его тапочки (его — не перепутала!), принесла, шлепнула на пол и, толкая его в худые колени, заставила обуться. Он взял её на руки — впрочем, не взял, не успел: бдительная невестка увела дочь. Сомов не спорил. Не вставая, сунул руку в карман длиннополого пальто, что висело мокрое на вешалке, бережно извлёк недопитую четвертинку…

В палате было тихо. Сквозь дырку в жалюзи (сучок выпал) пробивалось солнце, овально отпечатывалось на беленой штукатурке. Сомов осторожно выпростал из-под одеяла руку, часы взял. Очки надевать не хотелось, и он, отведя часы, так разглядел стрелки. Четверть седьмого, пора. Тонкий ремешок загнулся, и он пальцем угадал гравировку: «Дорогому дяде Паше в день 55–летия от таксистов». Обычно такое дарят в шестьдесят, перед пенсией, а здесь сделали исключение. И не ошиблись…

Сомов сдвинул с себя одеяло. Медленно сел, спустил одну ногу, другую, старательно натянул поверх кальсон пижамные брюки. Ни в коем случае не спешить, беречь как зеницу ока дыхание — короткое поверхностное дыхание, которое лишь касается дырявых лёгких. Коснулось — улетело, коснулось — улетело.

Опираясь на палку, осторожными шажками направился к двери. Рогацкий спал, острым углом согнувшись под одеялом, почти к подбородку прижав колени, и казалось, даже во сне злобствовал и матюкал кого-то. Как можно таких держать в судебных исполнителях! Не пощадит ведь, все опишет, до ночного горшка.

На соседнюю койку перебрался взгляд, скользнул по оранжевому одеялу. Ровно и плоско лежало оно, словно ничего-то под ним не было. По огромным рукам скользнул, замершим друг против друга как два околевших краба. С глазами Маточкина встретился. Кротко и одобрительно глядел на него старичок Маточкин: «Вижу, знаю куда и говорю — иди, коли ходится. Я б с удовольствием, да не могу, отгулял своё». И он, благословляя на трудный путь, согласно и ласково прикрыл глаза. Сомов остановился.

— Что, Кузьмич, не помер ещё? — Наклонив палку, уперся в неё костлявым бедром.

— Живой, — шепотом ответил Маточкин и, посветлев, часто–часто, весело заморгал белесыми ресничками — то ли тому радуясь, что живой, то ли этому хорошему утру.

— Держись, дед! Мы ещё попляшем с тобой.

Луч солнца косо сверкал над изголовьем кровати.

— Мне-то, правда, на сковородке плясать, — прибавил Сомов.

— Почему? — озаботившись, спросил Маточкин. Крестьянский человек, ко всему всерьёз относился.