До свидания там, наверху

А это было бы весьма нежелательно: министр был ему многим обязан, но на этот раз он ничего не мог сделать, дело о кладбищах ушло от него, сам председатель Совета министров принял его близко к сердцу, так что нынче не взыщите…

– Я по поводу моего зятя… – начал Перикур.

– Да, друг мой, как это досадно…

– Серьезно?

– Более чем. Предъявление обвинения.

– Да? Даже так?

– Да, так. Обман при исполнении контрактов с государством, прикрытие недостатков в работе, хищение, спекуляция, попытка коррупции, ничего серьезнее не бывает!

– Хорошо.

– Как это – хорошо?

Министр не понимал.

– Я хотел узнать масштабы катастрофы.

– Исключительные, дорогой Перикур, скандал обеспечен. Не говоря уже о том, что скандалы сыплются со всех сторон. Как вы, должно быть, понимаете, с этой историей о памятниках павшим нам тут несладко… Поймите также, я думал похлопотать за вашего зятя, но…

– Ничего не надо делать!

Министр не верил своим ушам… Ничего?

– Я просто хотел быть в курсе, вот и все, – пояснил г-н Перикур. – Мне надо принять кое-какие меры касательно моей дочери. А что касается господина д’Олнэ-Праделя, то пусть правосудие исполняет свою работу. Так будет лучше. – И он добавил многозначительно: – Лучше для всех.

То, что он так легко отделался, было для министра просто чудом.

Перикур положил трубку. Приговор своему зятю, который он только что вынес без малейшего колебания, породил в нем только одну мысль: надо ли мне теперь предупредить Мадлен?

Он посмотрел на часы. Он сделает это позже.

Он велел подать машину.

– Без шофера, я сам поведу.

В половине двенадцатого Полина все еще пребывала в радостном настроении от парада, музыки, взрывов, от гудения моторов. Они только что вошли в пансион.

– И все-таки, – сказала она, снимая шляпку, – требовать франк за несчастный деревянный ящик!

Альбер стоял недвижно посреди комнаты.

– Что, душенька, вон какой ты бледный, ты приболел?

– Это я, – сказал он.

Тут он сел на кровать, одеревенелый, не отводя взгляда, смотрел на Полину, вот и все дела, он сознался, он не знал, что и думать об этом неожиданном решении и о том, что надо еще добавить. Слова сорвались с губ не по его воле. Словно их сказал кто-то другой.

Полина, все еще держа шляпку в руках, посмотрела на него:

– Что значит «это я»?

Альбер, казалось, совсем раскис. Она пошла повесить плащ, вернулась к нему. Белый как снег. Ни дать ни взять, заболел. Она приложила ладонь к его лбу, ну конечно, у него температура.

– Ты простыл? – спросила она.

– Я ухожу, Полина, я уезжаю.

Голос звучал растерянно. Недоразумение относительно его здоровья тут же пропало.

– Ты уезжаешь… – повторила она, готовая заплакать. – Как это – уезжаешь? Ты меня бросаешь?

Альбер схватил валявшуюся около кровати газету, все еще сложенную так, что видна была статья о скандале с памятниками, и протянул ее Полине.

– Это я, – повторил он.

Ей потребовалось еще несколько секунд, чтобы до нее дошло. Она закусила палец.

– Боже мой…

Альбер встал, открыл ящик комода, взял билеты Компании морских перевозок и протянул Полине билет на нее.

– Ты хочешь поехать со мной?

Взгляд Полины застыл, глаза стали как стеклянные шарики на лице восковой статуи, рот приоткрылся. Не выходя из оцепенения, она взглянула на билет, потом на газету.

– Боже мой… – повторяла она.

Тогда Альбер сделал единственно возможное. Он встал, нагнулся, достал из-под кровати чемодан, поставил его на перину и открыл, показав безумное количество банкнот крупного достоинства, уложенных плотно пачками.

Полина вскрикнула.

– Поезд в Марсель отходит через час, – сказал Альбер.

У нее было только три секунды, чтобы выбрать – стать богатой или оставаться горничной на побегушках.

Ей хватило и одной.

Конечно же, был чемодан, набитый деньгами, но, что любопытно, определили ее решение билеты, на которых синим цветом значилось: «Каюта первого класса». То, что скрывалось за этими словами…

Одним движением руки она захлопнула крышку чемодана и побежала надевать плащ.

Для Перикура эпопея с его памятником закончилась. Он не знал, зачем едет в «Лютецию», у него не было намерения ни входить в отель, ни встретиться с тем человеком или поговорить с ним. Тем более не было намерения выдать его, воспрепятствовать его побегу. Нет. Впервые в жизни он признал свое поражение.

Неоспоримо, он был побежден.

Странно, но от этого он чувствовал какое-то облегчение. Проигрывать – значит быть человеком.

И потом, это все же какой-то конец, а ему нужен был конец.

Он ехал в «Лютецию», как если бы должен был подписать долговое обязательство, потому что для этого требуется определенное мужество и потому что нельзя поступить иначе.

Это не был почетный караул – так себя не ведут в солидном заведении, – но было очень даже похоже: все, кто обслуживал мсье Эжена, ожидали его на первом этаже. Он вышел из лифта, вопя как оглашенный, вырядившись в свой колониальный костюм с двумя ангельскими крылами, сделанными из больших перьев, взятых из метелок, теперь это было ясно видно.

На нем была не какая-нибудь эксцентричная маска, которыми до сих пор он потчевал персонал, а его маска «нормального человека», застывшая, хотя и весьма естественная. Та, в которой он сюда приехал.

Несомненно, такого не увидишь больше никогда. Надо было заказать фотографа, сожалел портье. Мсье Эжен, щедрый как никогда, раздавал купюры, ему говорили: «Спасибо, мсье Эжен», «До скорого», крупные купюры для всех, как святой, несомненно, по этой причине и крылья. Но почему зеленые? – гадали все.

Ну вот, крылья, какой идиотизм, снова подумал Перикур, вспомнив о своем разговоре с зятем. Он ехал по почти пустому бульвару Сен-Жермен, было лишь несколько автомобилей и фиакров, погода стояла великолепная. Его зять говорил о «причудах», конечно, упомянул об этих крыльях, а также об оркестрах, не так ли? Перикур наконец начал понимать, что облегчение он испытывал оттого, что проиграл сражение, которое и не мог выиграть, потому что этот мир и этот противник – нечто чуждое. Нельзя победить, сражаясь с тем, чего не понимаешь.