До свидания там, наверху

А чего не понимаешь, то надо просто принимать – так могли бы философствовать служащие «Лютеции», убирая в карман благословения мсье Эжена, который, все еще громко вопя, широким шагом, высоко поднимая колени, с ранцем на спине направлялся к большим дверям, выходящим на бульвар.

Даже этой поездки Перикур мог бы не совершать. Зачем придумал он эту нелепую работенку. Ну же, решил он, лучше вернуться. Поскольку он уже ехал по бульвару Распай, он проедет мимо «Лютеции», повернет направо и поедет обратно. Надо с этим кончать. Это решение принесло ему облегчение.

Да и портье «Лютеции» хотелось, чтобы эта комедия закончилась как можно скорее: другие постояльцы сочли происходящее, этот карнавал в холле, «весьма дурным тоном». И этот денежный дождь превращал персонал в побирушек, это просто неприлично, пусть он наконец уже уедет!

Мсье Эжен, должно быть, это почувствовал, потому что остановился как вкопанный, словно жертва, которая вдруг осознала присутствие хищника. Изломанная поза противоречила бесстрастности его маски с застывшими, словно парализованными, чертами лица.

Неожиданно он вытянул руку прямо перед собой, подкрепил жест недвусмысленным и решительным воплем ррраааррррр! Затем показал на угол холла, где уборщица заканчивала вытирать пыль с журнальных столиков. Он бросился к ней; ее охватил страх, когда она увидела, что человек с мраморным лицом в колониальном костюме и с зелеными крыльями набрасывается на нее. Боже, как я перепугалась, но как мы потом смеялись… ему нужна была моя швабра. – Швабра? – Говорю же вам. Действительно, мсье Эжен схватил швабру, закинул ее, как ружье, на плечо и зашагал военным шагом, прихрамывая и продолжая кричать, в ритме безмолвной музыки; у всех создалось впечатление, что они ее действительно слышали.

Вот так, печатая шаг, с раскачивающимися крыльями, Эдуар вышел из отеля «Лютеция» и появился на залитом солнцем тротуаре.

Повернув голову налево, он увидел автомобиль, быстро ехавший к углу бульвара. Тут он отшвырнул швабру и бросился вперед.

Заметив небольшое скопление людей перед отелем, г-н Перикур как раз прибавил газу, он проезжал мимо входа в отель, когда Эдуар бросился вперед. Единственное, что разглядел г-н Перикур, был не взлетающий перед ним ангел, как можно было бы предположить, поскольку Эдуару с его волочащейся ногой на самом деле не удалось оторваться от земли. Он встал как вкопанный посреди мостовой, широко раскинул руки при приближении автомобиля, устремив взгляд в небо, попытался подняться в воздух, но на этом все и кончилось.

Или почти все.

Перикур не смог бы остановиться. Но мог бы притормозить. Однако, парализованный этим неожиданным, невесть откуда взявшимся видением – не ангела в колониальном костюме, но лицом своего сына Эдуара, невредимым, неподвижным как у статуи, подобным посмертной маске, на которой глаза-щелки выражали крайнее удивление, он не среагировал.

Автомобиль на полном ходу наехал на молодого человека.

Раздался глухой, мрачный звук.

И тут ангел действительно взлетел.

Эдуара подбросило вверх. Хотя полет этот выглядел неуклюже, как у подбитого самолета, на краткое мгновение все ясно увидели выгнутое тело молодого человека с устремленным в небо взором, широко раскинутыми руками, словно он пытался вознестись. Потом он упал, распластался на мостовой, голова с силой ударилась о поребрик, все было кончено.

Альбер и Полина сели в поезд за несколько минут до полудня. Они были первыми пассажирами, вошедшими в вагон, и она засыпала его вопросами, на которые он отвечал попросту.

По описанию Альбера, действительность оказалась обезоруживающе несложной.

Время от времени Полина бросала быстрые взгляды на чемодан, который она положила перед собой на багажную полку.

А Альбер ревниво прижимал поставленную себе на колени большую шляпную картонку, в которой лежала голова лошади.

– Так кто же он, твой товарищ? – с нетерпением в голосе шептала она.

– Так, товарищ… – уклончиво отвечал он.

Не было у него сил, чтобы описывать его, сама увидит; он не хотел, чтобы она испугалась, убежала, бросила его, потому что все его силы иссякли. Он был изнурен. После его признания всем – такси, вокзалом, билетами, носильщиками, контролерами – занималась Полина. Если бы Альбер мог, он заснул бы прямо сейчас.

А время шло.

Вот и другие пассажиры сели в вагон, поезд наполнялся, круговерть чемоданов и дорожных сундуков, которые загружали через окна, детские крики, лихорадка отъезда, друзья, супруги, родные, толпящиеся на перроне, наставления, поиск своих мест, смотри, это здесь, вы позволите?

Альбер устроился у распахнутого окна, высунувшись и глядя в хвост поезда, он напоминал пса, что ждет прихода хозяина.

Его толкали в бок, проходя по коридору, потому что он мешал; купе было заполнено, оставалось только одно незанятое место – место товарища, который все не появлялся.

Задолго до отхода поезда Альбер понял, что Эдуар не придет. Он был придавлен огромным горем.

Полина, которая понимала, что с ним происходит, прижалась к нему и держала его руки в своих руках.

Когда контролеры стали ходить вдоль поезда, крича, что поезд отправляется, что надо отойти от вагонов, Альбер, опустив голову, заплакал, не в силах удержаться.

Сердце его было разбито.

Мадам Майяр так будет рассказывать потом: Альбер захотел уехать в колонии, ну хорошо. Но если он будет таким же, как здесь, и начнет хныкать перед туземцами, он ничего толком не добьется, это я вам говорю! Ничего не поделаешь, Альбер есть Альбер. Чего вы хотите, такой уж он!

Эпилог

Послезавтра, 16 июля 1920 года, в восемь утра Анри д’Олнэ-Прадель понял, что тесть сделал последний ход в партии: шах и мат. Он убил бы его, если бы мог.

Арест был произведен по месту жительства. Тяжесть предъявленных обвинений заставила органы правосудия сразу поместить его под стражу. В места предварительного заключения. Он вышел оттуда лишь с началом судебного процесса, который открылся в марте 1923 года. Прадель был приговорен к пяти годам тюремного заключения, три из которых уже истекли, и вышел из зала суда свободным, но полностью разоренным.

Мадлен тем временем получила развод, связи ее отца позволили его ускорить.

На поместье Сальвьер был наложен арест, все капиталы Анри оказались под секвестром. После суда, когда был осуществлен возврат недолжно полученного, были оплачены штрафы и судебные издержки, ничего почти не осталось, но все же толика уцелела. Однако государство было глухо ко всем требованиям о возврате. Отчаявшись, Анри в 1926 году ввязался в судебный процесс, который унес то немногое, чем он еще располагал, но так и не выиграл дела.