До встречи на небесах

Раз уж заговорил о собаках, расскажу и о своих дружках — Челкаше и Дыме. Однажды, когда мы с матерью уже жили на Кронштадтском бульваре, заболел наш пес Челкаш. Я привез его в ветлечебницу и занял очередь к врачу. Внезапно появилась молодая пара с собакой в наморднике; минуя очередь, молодые люди подошли к кабинету врача и постучали в дверь. Я возмутился — почему вне очереди? Молодые люди пробормотали что-то и даже не взглянули в мою сторону. Вышел врач, я к нему с претензиями — здесь все по знакомству, что ли?

— Извините, но это не рядовой случай, — спокойно сказал врач. — Это бешенство.

И только тут я заметил безумные глаза собаки и растерянность и отчаяние на лицах ее хозяев. И вновь испытал жуткий стыд.

Второй мой пес — Дым прожил огромную жизнь, шестнадцать с половиной лет, можно сказать, был патриархом собачьего племени. Но в последний год, после инсульта, у него парализовало задние лапы, он стал плохо соображать, ходил под себя и, случалось, меня кусал. Некоторые советовали его усыпить, говорили: «Он же мучается!». Но об этом я и слушать не хотел — все должны умирать своей смертью. Да и не очень он мучился — у него был отличный аппетит, по три-четыре раза в день я выносил его во двор и, поддерживая за задние лапы, выгуливал среди деревьев; и мыл его в ванной, а на ночь укладывал на мягкой подстилке рядом со своей тахтой, и гладил — ну, в общем, ухаживал, как за старым членом семьи. А у него, повторяю, бывали заскоки и он меня кусал до крови. Два раза я сорвался: однажды отшлепал его полотенцем, второй раз надавал по морде…

Он умер тихо, ночью, в полудреме-полусне (как умирают святые, хотя был далеко не святоша), только немного застонал перед тем, как испустить дух. Я похоронил его честь честью (на опушке леса, около своего участка, рядом с Челкашом) и помянул не раз и не два, но те случаи, когда лупил его, больного, ничего не соображающего, терзали мне душу все последние годы. Я где-то вычитал: «Все псы попадут в Рай», но сейчас вдруг подумал — а что если нет ни Рая ни Ада, если все это придумали на земле? А есть только успокоение? Успокоение от тягот жизни и болезней?

Собственно, что я здесь перечисляю свои мелкие проступки, ведь поступал и более отвратительно. К примеру, бывало, в компаниях ЦДЛ, как последний трус, молчал, когда надо было врезать правду в глаза, назвать вещи своими именами; здоровался с людьми, которых считал негодяями — при встрече хотел молча пройти мимо, стискивал зубы, но поравнявшись, невольно кивал, а то и (бесхребетный болван!) пожимал протянутую руку. Всего лишь двух-трех навсегда послал куда подальше, а надо было с десяток, не меньше. Да что там! — на моей совести полно темных пятен.

…Везут, везут меня по улицам жизни, вернее, по одной улице длиною в жизнь — везут к последнему приюту. Вон на том чердаке в молодости провел две ночи, и в том подъезде ночевал; недоедал, промокал, за какую только работу не брался. Вон склад, где после армии работал грузчиком, вон фабрика и труба с молниеотводом — его я ставил — теперь он, как мой памятник; в те годы, помнится, случалось не было и пятака на метро и тогда топал через полгорода на своих двоих… Вон почта — там шоферил, развозил по вокзалам посылки, вон конструкторское бюро, где работал чертежником… Вон больница, где лежала сестра и куда мы с матерью ездили по воскресеньям в течение многих лет… Вон фотоателье, где щелкал клиентов, за ней театры — в одном малярничал, в другом писал декорации…

Вы, мои дружки, в это время заканчивали институты, уже серьезно занимались литературой, во всю крутили романы, а я познавал законы улиц, обзаводился столичными приятелями, пробовал себя во всяких работенках — дурацких, так себе, интересных и не очень. Понятно, зря ничего не бывает — вроде, за те годы я научился более-менее разбираться в людях…

Э-хе-хе, как далеки те бесприютные годы, но они всю жизнь напоминали о себе в снах. В мучительных снах: то не имею прописки и прячусь от милиции, то мокну под дождем, никак не найду ночлег…

После армии меня, по недосмотру паспортистки, прописали у тетки постоянно (потом-то, по доносу дядьки — брата матери, переписали на «временно»), но, можно сказать, в столице я зацепился случайно, и часто в снах видел — ошибка открылась и меня арестовывают. И наяву, случалось, в непогоду вспоминал свое бродяжничество и думал о теперешних бомжах (свое жилье я заимел лишь в сорок лет!); в солнечные дни вспоминал больницу сестры и думал о тех, кто там находится годами, а то и всю жизнь. Что и говорить, мои молодые годы оставили глубокие рубцы.

В подростковом возрасте цыганка нагадала мне короткую жизнь — понятно, все гаданья шарлатанство, но я бессознательно всегда торопился жить, и жил неорганизованно, на износ, тратил себя без оглядки, варварски относился к здоровью. И сколько натворил глупостей! Потому и ненавижу себя за бездумные траты, за бесцельно промотанное время, за то, что мало воевал с самим собой.

Что странно, в период скитаний я почти не болел. До возраста Христа и не знал, где какие органы. Выезжал за счет крепкого организма. Но разрушить-то можно все. В конце концов и я приобрел полный набор болячек: ревматизм, язву желудка, потемнение в легких, потерял половину зубов, поседел, полысел, по утрам мучил кашель, по ночам бессонница. «Ничего, — думал. — Будут денежки, отогреюсь где-нибудь в Крыму, подремонтируюсь». Но дальше — больше, старые болезни перешли в хронические, да еще появился целый букет новых: остеохондроз, радикулит, давление. Бывало, скручивало не на шутку — не мог вздохнуть полной грудью, или прихватит — все тело ломит и боль — хоть на стену лезь. А тут еще сам добавил: от курева полетели бронхи, от выпивок — почки, печень. И зрение ухудшилось, и сердце стало барахлить, да еще сломал ногу, получил сотрясение… Ну да что хныкать! Пора сказать о главном — о работе.

А говорить-то, собственно, не о чем, здесь вся и загвоздка. Ну, не сделал я ничего значительного, ничего не прибавил к опыту человечества, не скрасил его бытие, не совершил никакого подвига, так — потрепыхался в своем аквариуме и все. Ну, как я жил? Молодость ухлопал на прописки и дурацкие работы, чтобы только протянуть от зарплаты до зарплаты. Позднее, когда наладил быт и нашел свое место в жизни (стал графиком), начал наверстывать упущенное, да тут же ударился в пьянки с друзьями и авантюрными женщинами.

До пятидесяти лет не припомню случая, когда в течение месяца работал безвылазно, напряженно. Бывало, посижу три-четыре часа и вскакиваю. А если и переработаю лишний час — считаю, совершил почти героическое. Вот болван! А ведь от природы не был совсем уж безголовой чуркой и может, если б взял себя в руки, сделал бы что-нибудь ценное.

Впрочем, может, и не сделал бы, кто знает! Ведь в искусстве нужны не только голова и сердце, нужна еще самодисциплина, чтобы огородиться от жизненных соблазнов. А ее-то у меня и не было никогда. Понятно, раз полез в искусство, должен сделать что-то такое, чтобы мир после тебя стал хотя бы чуть-чуть лучше, чтобы в нем стало поменьше зла. Мне это не удалось. Так что, с моей смертью мир ничего не потерял, абсолютно ничего.

Ну, а вне искусства кое-что полезное я все же сделал: на заработанные деньги отправлял мать и брата на отдых к морю, двадцать пять лет вел изостудию — учил ребят рисовать; нескольким людям помог устроиться в Москве, подыскал им работу; двум приятелям предоставлял жилье, трем помогал строить дома, многим чинил машины… что еще? Ну лечил и пристраивал бездомных собак, уберег двоих друзей от самоубийства («Петровича» — Валерия А. и Игоря Б.) и откачал девчушку, утонувшую в море. И еще одну спас, которая хотела броситься под электричку. И это, пожалуй, все. Больше, вроде, похвастаться нечем. Маловато для целой жизни. Ясно, мои грехи намного перевешивают мои добрые дела, ведь перечислил первое, что пришло в голову, а если пораскинуть мозгами, наберется целый воз проступков.