До встречи на небесах
Шрифт:
— …Литература это вроде бы просто организованные слова, но как организованы, вот вопрос. Читаешь великих писателей и думаешь — все не так уж и трудно, но попробуешь — все получается коряво… Надо не рассказывать, а показывать. Есть закон: образ сильнее понятия… Завоевать доверие читателя можно только через детали… А что у тебя получается? Мимоходом проглатываешь ценные вещи, а из этого абзаца можно сделать целую повесть. Куда спешишь? Выжимай из темы все, что можно… Если интересно написано, пусть будет хоть сто, хоть двести страниц, все равно будет читаться. (Эта пламенная речь была похожа на заклинание).
Открыв мне ценные профессиональные секреты, он, многоопытный чертяка (больше теоретик), продолжал в форме легкого занудства:
— Что такое проза? «Это, —
Дальше он начисто забывал про свой «метод доброго слова» и уже занудствовал тяжелее (прямо резал меня ножом, говорил как со слабоумным, словно хуже меня никого нет):
— Брось свои скверные привычки: выпивки и сигареты — ведь одну прикуриваешь от другой — куда это годится, пустая голова?! И ради любой бабы забрасываешь работу. Ты разболтанный какой-то, распустился до невозможности. Когда возьмешь себя в руки, отвечай!
— На этот вопрос может ответить только Бог, — отшучивался я.
— Я тебе дам Бог! Догадываюсь, что ты и в быту человек неуютный, в комнате, небось, неразбериха, кавардак. Так и знай, внесу тебя в черный список недругов. Исправишься, вычеркну (у него, действительно, имелся этот дурацкий список).
Под его натиском я вжимался в сиденье, но стойко держал оборону, оправдывался, говорил, что постоянно борюсь со своими ужасными недостатками. А мой истязатель все наседал, не давал перевести дух, изгалялся и так и сяк:
— Пойми, балда, у тебя хорошие задатки, и важно, в какую сторону пойдешь. А на меня не злись. Как говорил Саади: «Истинный друг честен и прям». Да и злость разъедает душу. (Таких сентенций у него было немерено).
Я догадывался, что слова моего друга не критический диктат, а требовательность к тем, к кому он относится с симпатией, но все же от его методичной обработки испытывал что-то мучительное в душе. Он, зануда, не понимал — нельзя требовать от человека больше, чем он может дать, а я к тому времени еще не был готов к серьезным занятиям литературой и писал от случая к случаю, в перерывах между пьянками с друзьями и встречами с девицами. Кстати, однажды он, вроде, это понял и, чтобы сгладить свой разнос, пообещал смастерить мне модель фрегата.
Мы подъезжали к его дому, загоняли «Победу» в гараж и шли пить чай к моему наставнику (дома он уже держал себя в рамках и демонстрировал душевное гостеприимство). В те дни я был сильно благодарен Постникову за сердечное участие в моей жизни, но еще сильнее завидовал его транспорту. Именно тогда к моим мечтам о крепкой семье и доме в Подмосковье (с видом из окна на простор, еле охватываемый взглядом, чтобы распалять воображение — желательно на водохранилище), приплюсовались еще две мечты: заиметь машину и объездить на ней с друзьями всю Европу (и непременно побывать в Ирландии и Исландии). Должен признать, мне так и не удалось осуществить эти мечты, хотя временами и приближался к ним вплотную, можно сказать — наступал им на пятки: два раза покупал подержанные колымаги и ездил с друзьями по России. И даже пытался придать машинам божеский вид (за рубеж на старых не пускают), но в ГАИ надо мной посмеялись.
Каждый знает — трагедии бывают самые разные: один разбил бутылку водки, купленную на последние деньги, у другого сгорела дача, третий потерял близкого человека… Теперь, под старость, в этот ряд я поставил бы и неосуществленные мечты, и разочарование.
Долгое время я восхищался некоторыми своими дружками, ведь они писали не только стихи и рассказы, но и статьи, рецензии, радиопередачи, переводили со всех языков (по подстрочникам); вот что значит профессионализм, — думал я, — они могут и то, и другое, и все клепают беспрерывно, им не нужен настрой, вдохновение. Но позднее я обнаружил, что эти мои дружки не столько любят литературу, сколько деньги и многое делают из рук вон плохо. Помимо этого, я считал их талантами, умниками, справедливыми, но лет в пятьдесят заметил, что многие из них не такие
уж таланты и умники, а после «криминального переворота», когда они проявили себя во всем блеске — стали штамповать коммерческие поделки, меня постигло страшное разочарование. Это было значительным, трагическим открытием в моей жизни, трагическим потому что случилось слишком поздно и неожиданно, и выглядело предательством многолетней дружбы. В те дни я понял — разочарование может быть посильнее потери. Но в это углублюсь позднее, а сейчас вернусь к старому волку Постникову, которым наоборот — с каждой встречей я восхищался все больше и больше: уверен, если бы он дожил до «переворота», то не изменился бы и сохранил свое достоинство.Однажды Постников сосватал меня на фабрику игрушек — делать рисунки к новогодним подарочным корзинкам. Это была интересная работа, и я сразу сделал широченный шаг из безденежья к — не к богатству, конечно, — к достатку.
Чуть позднее благородный работодатель Постников предложил мне иллюстрировать книжки Шульжика в Хабаровском издательстве. Как всегда, растянуто, певуче сказал:
— Есть в Хабаровске один детский поэт — Валерий Шульжик. Вот его стихи. Сделай книжку. У тебя получится…
Мы с Шульжиком списались (именно списались, а не созвонились — потом это сыграет роль) и обговорили книжку. Когда она вышла, Постников позвонил мне:
— Приезжай! Возьмешь пару экземпляров. И обмозгуем, как жить дальше. Заодно познакомишься с автором, он приехал в Москву.
Я прикатил к своему благодетелю, и он представил меня Шульжику, широкомордому, лысому, носатому толстяку:
— Вот это и есть Сергеев!
— Как? — выпалил тот, и его глаза полезли на лоб.
Оказалось, Постников загнул, будто «Сергеев — псевдоним женщины художника», и что она «симпатичная и одинокая». Дальневосточный поэт был сам мастером розыгрыша, но в этот раз клюнул на приманку и уже настроился на роман с «симпатичной москвичкой».
Как литератор Постников не был силен (теоретик — он и есть теоретик) и к его мнению о литературе я испытывал слабое доверие, но он был старше меня и опытней, потому я и тащил ему все, что писал. Первые два рассказа он, матерый, разгромил в пух и прах, но без крепких выражений, тактично, особенно нажимая на слово «беспорядочно». Прочитав третий, сказал:
— Ну, этот получше. Но не очень. Хотя порядок налицо.
После четвертого:
— Ну, слава богу, этот лучше. Плюсов больше, чем минусов. Но не намного, не весомое достижение, — и дальше, разогревая мою фантазию: — Старайся, накручивай себя, свое воображение! Думаю, сможешь лучше. Хотя, за это ручаться трудно. Скорее не сможешь, если не бросишь свои дурацкие привычки. И все у тебя будет беспорядочно — то скомкано, то рыхло, лохмато…
Эхма! Многое я сейчас отдал бы, чтобы услышать его тихое, искреннее занудство. Бывало, ковыляет по коридору редакции — маленький, чахлый, хромоногий горбун старикашка — улыбается своим мыслям… Увидит меня, поправит очки:
— А, это ты! Заходи, заходи, сейчас тебе задам перцу, разделаю под орех, положу на лопатки… — и уже тише, убаюкивающим голосом: — Хотя, тебе в одно ухо влетает, в другое вылетает. Ты ведь, мелюзга этакая, упрямый как не знаю кто, не слушаешь старших, многоопытных…
Спустя несколько лет, когда я вел детскую изостудию в ЦДЛ, Постников водил на занятия сына, причем усаживался рядом с мальчишкой и всячески подбадривал свое чадо. Стоило мне отлучиться, как он начинал водить рукой сына по бумаге, а потом и вовсе выхватывал у него кисть и сам заканчивал рисунок. Я-то сразу видел, где рука ребенка, а где родителя и отчитывал Постникова (не менее азартно, чем он меня, когда дело касалось литературы и моего образа жизни).
— Пойми, — говорил, — в каждом рисунке видна душа художника, а здесь налицо две души и большая душа явно давит на маленькую душу. Это все равно, что рядом с хрупким цветком растет мощный репей и рано или поздно цветок увянет. Ты убиваешь в ребенке непосредственное восприятие, индивидуальность. Возьми отдельный лист бумаги и рисуй до посинения, но не лезь в мою систему обучения, не порть мне ученика.