До встречи на небесах
Шрифт:
— Зачем? Пьяный я буду вам не интересен (это кокетливое заявление воспринималось с трудом, тем более, что, по его словам, он выпивал «со всем человечеством»).
Помню, как Кучаев «перебрал» и, возомнив себя пупом земли, высокомерно бросил Мешкову (уже известному драматургу):
— …А ты вообще молчи! Ты вообще ничего не написал!
— Андрей, ты чего? — улыбаясь насторожился Мешков. — Ты чего-то не то говоришь.
Кучаев зашмыгал носом, меняя тон что-то забормотал и увильнул от разговора. Я ждал от Мешкова смертельной обиды, ожесточенной реакции, а он, великодушный, все свел к шутке, все простил дуролому Кучаеву. Он вообще не зацикливался на неприятностях и каждый день наполнял весельем и красотой. Хотя, был случай, когда наш герой (слегка подвыпивший) уподобился Кучаеву — почувствовал, что масштаб его таланта
— Как ты смеешь разговаривать со мной подобным тоном?! (тот нелестно отозвался о пьесах Мешкова). Кто ты такой?! Выведите его из нашего клуба! Он не член Союза писателей!
Я не берусь судить пьесы Мешкова, поскольку вообще плохо разбираюсь в драматургии и, к своему невежеству, с листа одолел всего несколько пьес классики, но все же, работая в театрах, пересмотрел немало спектаклей. То, что читал мне Мешков из своих произведений, я воспринимал, как высосанные из пальца красивости, местами как безвкусицу, местами как милую бредятину (а я всегда был за ясность). Да простит он меня, старого черта, но все заземленное, взятое из жизни мне гораздо ближе красивой выдумки. Ничего нового в пьесах Мешков не открывал, но преподносил их эффектно — это он умел, старый пес. Когда я высказывал Мешкову свое мнение, он принимал героические позы и кипятился:
— Экий вы, батенька, дровосек. Мое мнение с твоим не совпадает. Ты пойми, ребенка надо поселять в фантастический мир!..
Мы никогда не могли договориться, и чем больше выпивали, тем больше спорили. Я так привык с ним собачиться, что прямо скучал, когда его не было в ЦДЛ. Хочется думать — и он тоже. Ну не зря же при встрече он говорил:
— Так, ну на чем сегодня схлестнемся? Мы с тобой фехтовальщики, уважающие противника, ведь так? Правильно я говорю, а? — и обращаясь к свидетелям встречи, добавлял: — Но учтите, господа, мы стариннейшие друзья, мы знакомы с…
Он отправлялся в путешествие по нашей юности, вспоминал пятидесятые годы, курилку в «Ленинке», тогдашних наших приятелей, «подвальные» выставки, левых поэтов В. Хромова и С. Красовицкого, которые куда-то сгинули (по одним слухам забросили поэзию, по другим — вот-вот выпустят книжки), «Бродвей» — улицу Горького, «Пушку» — площадь Пушкина, кафе «Националь», где по вечерам за столами сидели Олеша, Гарин… Мой дружище был необидчивый, отходчивый, незлопамятный, что говорило об уверенности в себе.
Нас с Мешковым слишком много связывало и, понятно, всерьез поссориться мы не могли. Теперь-то мне стыдно за многие слова, которые я говорил Мешкову. Больше того, иногда мне кажется, что в своих сочинениях он не просто пичкал детей какими-то замысловатостями, а все-таки преследовал нравственную идею; пусть расплывчатую, но все же идею — то, чего у современных авторов и в помине нет — у них одни хохмы да розыгрыши. Да, Мешков делал все, что вздумается, жил свободно и весело, всегда принимал позы — и в жизни и в искусстве (во всем своем драматическом величии), но, как ни странно, делал это искренне — такая уж у него была врожденная склонность; он кстати, не отделял искусство от жизни — и то и другое для него было карнавалом и он всех приглашал участвовать в нем. И понятно, он никогда не скучал, ему просто некогда было скучать. Теперь я даже думаю, что лучшим произведением Мешкова была его собственная жизнь.
В характере Мешкова было немало бунтарского — на всякие азартные сборища, митинги, акции протеста он шествовал в первых рядах, громче всех надрывал глотку, поддавал жару вздрюченной толпе. И, естественно, во время «криминальной революции» был самым оголтелым «демократом», даже схватил микроинфаркт от чрезмерного возбуждения (к этому времени он уже постарел, но не помудрел, даже наоборот поглупел).
— Я боец, — говорил друзьям с фанатичным блеском в глазах. — Моя мечта — переделать мир, сделать его справедливым, солнечно-счастливым! А вы больше всего на свете цените свой покой.
Новые правители города (все проходимцы, сплошное ворье) оценили его вклад в общее дело: ему дали возможность организовать частный театр «Пилигрим», который ездил по Золотому кольцу, развлекал иностранцев. Это была впечатляющая победа Мешкова, он сразу взметнулся на олимп, да так стремительно, словно его подбросила катапульта. В те дни он, самонадеянный, беспечный, уже совсем дедуля, был корифеем
театральной жизни, с юношеским энтузиазмом скакал из одной тусовки в другую — и все в ритме зажигательного танца самбо; от него исходил дух счастливчика — казалось, он нашел лучшее место на земле и теперь готов со всеми делиться богатством. Но вскоре иностранцы раскусили показуху, и Мешков прогорел; правда, не повесил нос — говорил, что легко отделался — «списали долги». К сожалению, отделался он совсем не легко — в середине «реформ» получил второй инфаркт. Я говорил ему:— Все как-то не так. Какой-то массовый психоз, у людей явно мозги сдвинулись. Воротит от всего этого.
А он, безмозглый, отчаянный старикашка:
— Подожди, все устроится, утрясется, устаканится.
Некоторое время он, дурной непоседа, еще продолжал суетиться, выпивал и курил — понятно, меньше, чем прежде, но не в его натуре было замедлять темп, останавливаться, осматриваться, и однажды его сердце отказало окончательно.
Жаль, что старина Мешков маловато проскрипел, не дожил, не увидел окончательный результат деятельности своих «демократов» — изуродованную Россию. Хотелось бы узнать, что он, глупец, запел бы теперь, когда разграбили писательский Союз и издательства, когда совершенно не печатают современных поэтов и прозаиков — только детективы и сексуальную литературу, и уж совсем никому не нужны его пьесы-сказки; когда его любимый ЦДЛ оккупировали коммерческие офисы с многочисленными охранниками, и в ресторане и Пестром зале гуляют «новые русские», а мы, его друзья, только и можем распить бутылку в подвальном буфете (в «царстве мертвых», по выражению Тарловского), да и то не всегда, ведь живем на нищенские пенсии. Мне кажется, теперь он с ужасом смотрит сверху на то, что натворили его единомышленники, и говорит: «Простите, братцы, я был не прав».
Теперь я частенько ругаю бестолкового Мешкова за его разнузданную «демократическую» деятельность, ругаю, хотя он уже так далеко, что до него не добросить камень. Не верно это — говорить о покойнике или хорошо или никак (Л. Толстой называл это «ложным правилом»). Ну на похоронах — разумеется, но на вечерах памяти и прочих поминальных датах не мешает подытожить жизнь человека, отметить его плюсы и минусы, сказать правду открыто и честно. Это я сдуру и делал частенько, за что получал выговоры от друзей. А между тем, я переживал за умерших не меньше тех, кто пускал о них пузыри (часто откровенно лицемеря). Я и ругал-то умерших, чтобы заглушить боль в себе. И во время последующих встреч с друзьями стариканами всегда предлагал помянуть поименно всех, кто уже не мог быть с нами, на что те, кто пускал пузыри, морщились, а писатель Валерий Шульжик однажды заметил:
— Что ты каждую встречу превращаешь в поминки!
Вот старая оглобля! Будто не понимает — это наш долг, и мы должны быть благодарны судьбе, что рядом с нами жили замечательные люди. Что и говорить, тупые мои дружки, стариканы. Все, как один, тупые!
Как и в «Ленинке» когда-то, Мешков был украшением ЦДЛ — и не только внешне — он всегда пребывал в прекрасном настроении, всем улыбался, всех называл ласкательно: Юрик, Игорек, Ленчик. При встрече непременно что-нибудь рассказывал из жизни артистической богемы, расцвечивая рассказ картинными театральными жестами, пританцовывая, и откидывая назад седые, в завитках, волосы. Для него сценой был не только ЦДЛ, но и собственная квартира, и дом друга, и улица — об этом я уже говорил. По сути, Мешков всегда был настроен на праздник, а это немаловажная вещь — ведь все и зависит от настроя (на работу, любовь…). Я, например, если даже просто чего-то жду, это непременно происходит. Допустим, думаю — что-то давно не встречаю (такого-то) знакомого — все! — на следующий день сталкиваюсь с ним где-нибудь в метро. О настрое и говорить нечего; если с утра настроюсь на выпивку, к вечеру обязательно наклюкаюсь.
Как-то мы с Мешковым встретились на его Остоженке — он беседовал с какой-то своей знакомой, держа за поводок собаку. Я услышал его голос еще в начале улицы, а уж потом увидел его, жестикулирующего, подпрыгивающего, точно его подкидывала катапульта, как всегда в экзотическом одеянии — ковбойке попугайской расцветки. Когда я подошел, он торопливо пожал мне руку и, словно мы расстались час назад, продолжал выступать, одновременно вводя меня в суть дела:
— …Понимаешь, да?.. Как тебе это, а?.. Видал, как звезды сошлись?!