Доброе племя индейцев Сиу

— Очень мне нужно! — ответил Славик. — И вообще, если хотите знать, плевал я на ваш патруль. Связался с мелюзгой! Может, мне получше во сто раз кое-что предлагали.

— Что ж ты не пошел? — спросил Витя.

— Это уже мое дело, — хорохорился Славик, — мое, понятно?

…И чего он так, Славик?

А в другой раз было все хорошо.

Собрались, как и договорились, в 11 часов дня. Никто не опоздал. Все были в пилотках. Никита построил команду и повел к двум американским кленам, на которых появилась американская бабочка (про бабочку ему сказала мама: если хочешь узнать, какая она, иди туда-то и туда-то).

Пришли, Никита сразу нашел ветки, густо опутанные паутиной, и распорядился всем лезть на дерево и сам полез первым. Карапузо на дерево влезть не смог, как его ни подсаживали Витя с Жорой, и он пожелал остаться в засаде.

Стали ломать больные ветки и бросать вниз. А тут кто-то внизу как закричит:

— А ну слезьте с дерева! Ветки, смотрите-ка, ломают!

Глянули — а там какой-то дядька стоит, задрав голову, лицо красное.

— Слазьте, — кричит, — сию минуту, а то я как заберусь наверх, худо вам будет!

Поверить ему, что он заберется наверх, было трудно: он был и пожилой, и полный, и в очень уж белой рубашке, но команда, не чувствуя вины, слезла. Никита увернулся от дядькиной руки, которая тянулась к его уху, когда он еще только сползал по стволу, и быстро объяснил, что они спасали дерево от американской бабочки: смотрите, сколько паутины! Они вместе с дядькой рассмотрели сломанные ветки, где кишмя кишели гусеницы.

Дядька растрогался и сам принес спички из дома — поджег кучу веток. Они все вместе постояли возле костра, и дядька держал руку на плечах у Никиты и Карапузо, который вовсе этого и не заслуживал (он только заметил, что к дереву приближается дядька, сбежал и спрятался в траншее для каких-то труб; и только когда увидел, что все в порядке, вернулся).

Дядька ушел, и все немного поговорили о том, что жаль, конечно, что патруль приходится держать в тайне. Тогда, может, их бы знали все и не принимали за хулиганов.

Но потом тайну решили все же сохранить. Домой возвращались строем, а встречая вопросительные взгляды соседей, строго отворачивались.

Был еще один такой хороший день, когда никто не спорил, не ехидничал и не ссорился. Бывают такие дни. Это было воскресение. Это был конец сентября.

Тихий, золотой от солнца день длился и длился, и казалось, что вечер не наступит.

Все пятеро, весь зеленый патруль, вся команда пошла в этот день на пустырь. Сидели на раме от машины, которую из-за тяжести не сдали на металлолом. На раме стоял еще тяжелый ржавый щит. Это сооружение иногда становилось танком. «Танк» то забрасывали гранатами, то били с него фашистов — смотря что хотелось делать: подбираться к танку ползком со связкой гранат или бить из танковой пушки. Сегодня.

«Танк» был просто местом, где удобно сидеть впятером.

Полынь и лебеда, которыми зарос пустырь, были уже не густые и не высокие, а по-осеннему редкие, отцветшие, в семенах. Солнце грело, а не жгло. Ребята сидели и разговаривали. Они поговорили уже о многом и каким-то образом разговор перешел на медведей. О медведе рассказывал Никита:

— К нам дядя Костя приезжал, из Сибири. Геолог. Он такое знает!

Идет он раз по тайге, а навстречу ему медведь. Из кустов выскочил — громадный! Ревет во всю мочь — и к дяде Косте. Сейчас задерет. А у дяди Кости ружье. Он бац в него! — Когда Никита рассказывает, он размахивает руками. А сейчас он прицелился в медведя и выстрелил — бац. — А ружье у него не на медведя было заряжено, не пулей, а дробью, на птицу. Он поохотиться вышел. И вот он выстрелил и выбил медведю глаза. Тот как кинется назад. И лапами за глаза схватился. И ревет на всю тайгу…

А дальше вот что было. Самое ну, такое…

Карапузо подвинулся поближе, чтобы не пропустить ни словечка. Славик, цыкнув, сплюнул на землю и растер плевок.

— Ну, ты давай, рассказывай, — сказал Витя.

— Давай, давай, — поддержал его Жора и тоже на всякий случай сплюнул.

— Дальше было вот что, — выдержав паузу, продолжал Никита. — Ночью дядя Костя спит и ему снится, что пришел к нему медведь и ревет: «Зачем ты меня глаз лишил! Ведь мне теперь страшно в лесу».

И дяде Косте вдруг так стало жалко медведя, что он проснулся. А в тайге шум, а в тайге буря: у-у-у! Ну будто, говорит, медведь на всю тайгу ревет: у-у-у!

Дядя Костя слушает и думает про себя: «Лучше б я его убил, чем без глаз оставить». Такая, говорит, на него тоска нашла, что хоть плачь. Жалко слепого медведя, аж, говорит, сердце стиснуло. В тайге буря, ветер, дождь, а медведь идет, наверно, шатается, об стволы, говорит, головой бьется, морду лапой раздирает…

— Слепой же! — выкрикнул Жора.

— Ну, ты, не мешай, — сказал Славик, — дальше что?

— Все, — сказал Никита. — Дядя Костя больше ничего не рассказывал. Папка сразу же говорит: «Понятно, старик, понятно…»

— Конечно, понятно, — сказал Славик. — Чего ж тут не понять. Жалко медведя…

— Сперва он, конечно, был страшный, — рассудил Жора, — а вот потом… А вот потом его здорово становится жалко… Ну прямо как себя.

— Даже больше, — сказал Никита.

— Ну, себя-то жальчей, — сказал Витя.

— Себя все-таки жальчей, — подтвердил Карапузо.

— Дядя Костя еще потом сказал, что, может, медведь и не хотел его задрать, когда выскочил из кустов, может, он его просто прогнать хотел…

В этот момент неподалеку кто-то свистнул. Ребята оглянулись. По-тропинке к ним шел Генка. Он свистнул еще раз, будто страшно удивившись, и спросил:

— Слава, ты чего здесь делаешь (мол, с этими…)?

— Да так, — сказал Славик, поднимаясь, — ничего…

Генка остановился напротив Никиты.

— Дать бы тебе полагалось… — сказал он неопределенно. — За то дерево… — Генка разглядывал задравшего к нему голову и часто моргавшего Никиту, словно примериваясь.

— Он еще про медведя рассказывал, — неожиданно вставил Славик, — тоже ему жалко…

— Вот он еще пожалеет кого-то, — пригрозил Генка, — его самого тогда жалеть придется. Пошли отсюда!

Славик зашагал за Генкой прямо по бурьяну: тропинка для двоих была узка. Команда молча смотрела им вслед. Славик не оглянулся.