Добровольцем в штрафбат

В небе висело солнце. Казалось, оно уже давно висит в зените и ни одно облако, белая дымная плоть которых клубилась по краям неба, не смеет приблизиться к нему и усмирить тенью горячий свет. Но вольная высь сейчас Фёдора не влекла: сшибка с Лямой тревожным холодом выстуживала мечту о чём-то родном и далёком. Ещё в колонне долговязая фигура блатаря будто сама напрашивалась заметить её. Да и Ляма, вычислив в строю Фёдора, в зловещем завихе головы, обнажа в оскале фиксу, глядел на него с мстительным ехидством. Урки обиду не прощают. Фёдор им не товарищ.

Тихий храп донесся из-под куста. Молодой конопатый охранник, видать, закосев от шибкого градуса сивухи, разомлело лежал на спине, с открытым сопящим ртом. Дулом зарылась в траву его отпущенная из рук винтовка. Фёдор приподнялся на локте и приметливо осмотрелся. Одним краем ржаное поле тянулось вдоль дороги, другим – полого спускалось в низину и к лесу. Причём невдалеке от зековского становища в поле клином вонзался густой подлесок; а уж дальше – вплоть до горизонтной мари – всё полонила хвойная необъятность тайги. По другую сторону дороги, за лугом со смётанными стогами, на взгорок тоже простирался плотный таёжный массив.

«Сторожевых-то собак в этапе нету», – будто кто-то на ушко подсказал Фёдору собственную зацепку.

Конопатый охранник соблазнительно спал. Конвойный начальник Воронин тоже распластался на придорожном склоне, надвинув на лоб фуражку. Другие конвоиры слонялись вдоль дороги, лениво переговаривались и даже заученно не покрикивали на арестантов. Распряжённые лошади, помахивая хвостами, погуливали на дальнем от Фёдора берегу озерца.

«Когда ещё такой случай представится», – шепнул всё тот же подначивающий голос.

Спасительный расклад деда Андрея до сих пор тлел в сознании Фёдора, а нынче вспыхнул пленительным огоньком.

Фёдор ещё раз дотошно и остро всё подметил. Всё просчитал. Мимо спящего – опрометью к полю! Пока конвоиры спохватятся, передёрнут затворы, начнут палить впопыхах, можно добраться и сунуться в рожь. Перебежками, скачками, чтоб конвойные целиться не смогли, уходить по полю к подлеску. Они, конечно, кинутся в погоню, но седел на лошадях нет, а пешие – не достанут. Силёнка в ногах пока есть: «Уйду!» Лишь бы до лесу дорваться – дальше не словят. Лес – это спасенье. Там и с голоду не помрёшь. Грибы, ягоды… Сперва отсидеться. Потом – к станции. Пробираться только по ночам. На «железку» выйти. К товарняку прилепиться. И тогда – на Урал. В Кунгур. К дедовому дружку.

Стремительно летели мысли. Каждая клеточка в теле Фёдора зазвенела от сладкого предчувствия свободы. Время сейчас лихое. Всюду неразбериха. Сколько людей потерялось, дома побросало. С чужими документами можно и на фронт податься. Зачтется потом. Чем с голодухи в тюряге пухнуть или от ножа урки загнуться – уж лучше фронт. Туда. На войну. В солдаты. К своим… Он даже мимолетно успел подумать о дружках – плясуне Пане и Максиме-гармонисте, о комсомольском вожаке Кольке Дронове. Отчаянная радость была в этом!

Фёдор осторожно пробрался ближе к спящему охраннику, на самый край бивака. Потом тихонько отполз ещё поодаль от заключённых. Конопатый конвоир так же привольно посапывал, не сменив позу. Винтовка что палка – спящему не оружие. Главное – не сорваться раньше. Выждать. Поймать момент. Пускай дозорный на дороге отойдёт подальше. Фёдор встал сперва на колени, пригнулся, подтянул к груди правую ногу, чтоб резче толкнуться. Воровски озираясь, ещё сосредоточенно повыждал. Ещё перетерпел несколько упружистых толчков своего сердца. Нестерпимый зов тянул его к жёлтому колосистому полю. Вот он – близок решающий миг! Тогда уж Фёдор весь превратится в порыв, в бег, в заячью прыть…

Пора! Можно! Он только успел подумать об этом, но ещё не качнулся на напряжённых ногах. Тут и прогремел выстрел. Не чужой, не случайный, а прицельный в него, в Фёдора, выстрел!

Пуля просвистела совсем близко, над темечком. Фёдор припал к земле, съёжился. Конопатый охранник вскочил как ошпаренный, схватил винтовку, мутными зенками заводил по сторонам. Весь конвой всполохнулся. Зеки оцепенели.

– Застрелю-у! Застрелю, как собаку! Ишь чего, гадёныш, задумал! От Воронина хотел убежать! Меня хотел провести. Я тебе покажу, сукин сын!

За долгую надзирательскую службу Воронин наторел в должности: не по книжкам освоил психологию арестантов, повидал разной масти беглецов: и среди матёрого блатного люда, и среди желторотых сосунков. Сам, бывало, разряжал обойму в беглецкую спину. Он и засёк подозрительную отъединённость Фёдора. Лежа на придорожном склоне, следил за ним из-под козырька надвинутой на брови фуражки. Не дремал, зырил наметанным глазом. «Этот сбежать норовит. Дергается, башкой вертит. Точно норовит. Но у меня не уйдёт. От Воронина никто не уйдёт!» Он опустил руку на кобуру, потихонечку вытащил наган, взвёл курок.

С дикой бранью, распинывая тех, кто сидел на пути, размахивая револьвером, Воронин шёл к Фёдору. Сверлящие маленькие глаза и оскалившийся рот под колючкой усов надвигались на Фёдора. Чёрный коротенький ствол с лоснёной мушкой нацелился ему в переносье.

– Ты меня хотел провести, собака! Меня? Воронина? Да я ж тебя… Воронин вам покажет, сукины дети! Чтоб всем наука пошла! Застрелю-у!

Не пошевелись Фёдор ещё мгновение, останься полулёжа на земле – и, верно бы, схлопотал от Воронина показательный расстрел. Но цепкая сила живучести успела опередить разгорячённую в ругани начконвойную пулю. Фёдор вихрем вскочил с земли, рукой заслонил ствол нагана и закричал в свирепое лицо главного конвоира:

– Не хотел сбежать! Не хотел! Правду говорю, гражданин начальник! За ягодой потянулся! За костяникой!.. Вот те крест – не хотел! – Фёдор вдруг осенил себя крестным знамением – быстро, твёрдо, да притом не щепотью, а по-старообрядчески двуперстно. – Вот и крест при мне! – И он выхватил из кармана Танькин напутный крестик.

От молельного жеста Воронин как-то враз стушевался, рука с наганом отяжелело поползла вниз. По должностной обязанности пропустил он мимо себя немало осужденных староверов (раскулаченных и отказников служить в Красной Армии) и прочно усвоил, что староверы крестным знамением не бросаются, в исповедании своём кременисто стойки, врать под крестом не могут. Он кинул взгляд чуть дальше, за плечо Фёдора, – и впрямь кое-где, по одной-две крошки на стебельке, краснела костяника. Воронин чертыхнулся, брезгливо шибанул наганом по протянутой руке Фёдора, где лежал крестик на гасничке, и заорал на конопатого конвойного:

– Ты почему спишь, бездельник? Почему оружие бросил? Кто службу служить будет? Дал вам поблажку, а вы как… – он выматерился, заорал шире: – Подъё-ё-ём! Разлеглись, собаки!

Конвой засуматошился, злость начальника приумножил, отыгрался бранью да пинками на заключённых.

Уходя со стоянки, Фёдор с тоской оглядывался назад: на тёмный провал озерца, на золотую рябь колосившейся ржи, на вихрастый клин подлеска. Он и сам не знал: жалеть ему сорвавшегося бегства или тешиться благодетельным случаем, сохранившим ему жизнь. Могли бы подстрелить, как зайчонка, или поймать и в проучку пустить в расход. Но определённо было жаль утраченный Танькин крестик. Его вышиб из руки Воронин, и Фёдор не успел его разыскать в траве. А первая пуля, выпущенная в него из конвойного нагана, навсегда застряла в памяти шаловливым свистом «фьють!».