Добровольцы
Шрифт:
Растрогали пожилые сербки, навестившие нас вечером в казарме. Они притащили целый ворох теплых вещей домашней вязки: жилеты, носки, пояса. Настоятельно попросили сразу примерить. Искренне радовались, что все принесенное оказалось впору. Какой добротой лучились их глаза! А у нас глаза, признаться, начало пощипывать. Не ожидали мы такого. Низкий поклон вам, сербские женщины.
Обстановка, в которой мы находимся, располагает к предельной откровенности. В разговорах у костра, в караулах, на перекурах в рейдах обсуждаются самые различные темы: от достоинств местной виноградной водки до исторических перспектив Государства Российского, от боевых качеств оружия, произведенного работягами еще советской
Однако главная причина «забвения» темы мирного труда, кажется, в другом. «Поле» войны, мистика войны, атмосфера войны настолько сильны, влиятельны, энергетичны, что просто подавляют и оттесняют все, что связано с прошлой мирной деятельностью. Очень может быть, все, чем мы раньше занимались (в какой бы социально значимой профессии ни трудились), — просто пустяк, сущая безделица по сравнению со значимостью и масштабностью процесса, в котором ныне востребованы. Ведь процесс этот — ни много ни мало — История и мы, русские добровольцы, — ее полноценные участники!
Разумеется, эту тему в разговорах у костра и на перекурах мы не обсуждаем, но каждый из нас по-своему ее чувствует, переживает, ею болеет.
Во все времена, во все эпохи либералы и прочие им подобные очень ловко жонглируют тезисом «все религии равны, все религии одинаковы, все религии одинаково гуманны…». Возможно, очень возможно… Однако термин «исламский терроризм» в последнее время звучит все чаще и чаще. Это уже устоявшийся термин. И это в то время, когда терминов типа «православный терроризм», «буддийский терроризм» и т. д. так и не появилось. Значит, не так уж одинаковы все религии. Вовсе не одинаковы!
Вот тут-то и вспомнился снова трофейный «серборез» с «натруженной», уже успевшей сточиться «рабочей» частью, что показывали мне полгода назад офицеры Республики Сербской. И многое другое вспомнилось. Война в Боснии только началась, а весь мир облетели фотографии с характерными сюжетами; мусульмане четвертуют пленного серба, мусульмане закапывают живыми сербских ополченцев, мусульмане распинают сербов. Врезалась в память фотография, на которой тщедушный мусульманин-подросток позирует с отрубленной головой сербского четника.
Прекрасно понимаю, что в любой войне по обе стороны фронта всегда могут обнаружиться люди, способные демонстрировать патологическую жестокость. Однако фотографий, на которых сербы красуются с отрубленными у мусульман головами, так и не появилось. Может быть, дело в национальном характере? Вряд ли. Жестоких наций, равно как и «плохих-хороших» наций, не существует. Всемирная история человечества это уже доказала. Уместно вспомнить, что мусульмане Боснии — это те же сербы, поменявшие под давлением захвативших Балканы турок православие на ислам. Неужели дело в религии? Тогда почему молчит мировое сообщество? Почему не расставят верные акценты средства массовой информации, владеющие миллиардными аудиториями? Или опять нам демонстрируют двойные стандарты в самом худшем, подлом и лицемерном, сверхмасштабном варианте?
Последние несколько дней ловил себя на крамольной мысли: а не пора ли домой? Пытаюсь убедить себя, что имею на это полное моральное право. Зачем ехал сюда? Проверить себя. Кажется, проверил. Еще что-то могу. От пуль не прятался, каждодневную лямку солдатских будней тянул вместе со всеми. Вторая причина отъезда — собран материал для книги или серии материалов о житье-бытье российских добровольцев на югославской земле. С этим, кажется, тоже все в порядке. Исписаны
два блокнота. Дневник велся почти ежедневно. Вряд ли из всего этого получится что-то художественное. Другое важно. Тема — нетронута. Что бы я ни написал о русских в сегодняшней Югославии — все равно буду первым, кто видел все это изнутри, кто об этом напишет. Без громких фраз — это важно. Для истории, для нации, для Отечества. Месяца с хвостиком, проведенного в шкуре добровольца, пожалуй, достаточно для того, чтобы иметь моральное право писать обо всем, что здесь происходит.В отряде — пополнение. Два парня с Украины. Пробрались сюда неведомыми путями. Мотивы неясны. Парни не очень разговорчивы. Плюс два москвича. Один, Николай Р., относит себя к казакам и как доказательство этой принадлежности носит в ухе серьгу белого металла. Словоохотлив. Пожалуй, даже слишком. Другой — Константин Б. — совсем еще мальчик. Я внимательно наблюдал за ним несколько дней, и сам факт появления его здесь мне начинает казаться нелогичным. Уж слишком он молод и чист. Едва-едва после армии. На бесцеремонный вопрос: «Ты-то зачем сюда?» — по-детски шмыгает носом: «Да так, интересно. Чего в Москве-то делать…» Аргумент слабый. Судя по всему, парень просто ищет себя. Ищет места в жизни, где он нужен и ценен. В Югославию Костя приехал с гитарой.
Инструментом он владеет почти профессионально. В Москве у него остались мать, отец, давно живущие порознь каждый со своей семьей, и девчонка, чье существование, похоже, сыграло не последнюю роль в его югославском выборе. Забавно наблюдать, как Костя долго и обстоятельно, выпятив нижнюю губу, выбирает и меряет обмундирование, подгоняет ремни, то и дело посматривая на себя в осколок, служащий нам зеркалом. Сущий ребенок! А как сопит, возясь с полученным в личное пользование автоматом! Нет, что бы там ни говорили противники обязательной воинской повинности и прочие деятели пацифистского толка, истинный смысл, заложенный в понятия «мужчина» и «оружие», тесно связан. Граничащее с культом отношение к оружию — лучшее свидетельство мужского начала, конкретный признак пола.
Кстати, про оружие… С ним, с тем же самым автоматом Калашникова, приходилось иметь дело прежде, в армии, когда служил «срочную» в мотострелковой дивизии. Но одно дело, когда «ствол» получаешь под расписку из оружейной комнаты на какое-то время, когда отсчитываешься, опять же письменно, за каждый патрон, израсходованный на стрельбище, и — совсем другой расклад, когда автомат находится с тобой круглосуточно, когда круглосуточно с тобой и «рожок», битком наполненный патронами, несущими смерть, присоединенный к стволу (плюс несколько магазинов в подсумке и в карманах).
В подобной ситуации отношение между человеком и оружием уже совсем другое — не казенно-договорное, не условно-временное, а доверительное, живое. Выходит, человек с оружием, временно взятым в руки, и человек, находящийся с оружием в руках постоянно, — это два очень разных понятия. Не будет преувеличением сказать, что в нашей нынешней ситуации человек и оружие образуют что-то единое целое, что-то очень важное и серьезное.
И другое показательно. Оказывается, всего несколько недель достаточно, чтобы привыкнуть к оружию так, будто это оружие — часть тебя самого. Со «стволом» здесь спокойней, привычней, уверенней. Скорей всего, это даже не привыкание, а возвращение по тайным каналам генной памяти в давнее прошлое состояние, когда человек, точнее, наш предок, был вынужден находиться при оружии круглые сутки.
Интересно, насколько болезненно будет происходить наше отвыкание, отлучение от оружия в той жизни, куда мы вернемся после войны?
Оказывается, сербы уже начинают чувствовать разницу между русскими и казаками. Пожилая женщина, успевшая потерять на этой войне двух сыновей и ныне работающая на кухне нашей базы, в незатейливой беседе заключила: русы — это хорошо, это братья, казаки — нехорошо. Встретив наши недоуменные взгляды, пояснила: казаки — ракия — много-много (здесь она многозначительно хлопнула себя по кадыку тыльной стороной ладони), стреляют много-много.