Добрые слуги дьявола

Паньягуа остановился, посмотрел на свое сочинение, на этот раз получившееся слишком длинным, и собрался подписать его. Какое имя выбрать сегодня? Этот момент работы доставлял ему наибольшее удовольствие: по складу характера он любил ситуации, предоставлявшие ему возможность выбора. Разумеется, он не подпишется своим настоящим именем, никому не известным в этом городе, и, уж конечно, не удобным псевдонимом «Грегорио Паньягуа», служившим ему столько лет. «Имена — не пустая скорлупа, — думал писатель, — они многогранны и, означая одно, намекают на многое другое». Поэтому свои послания Мартину Обесу он подписывал каждый раз различными, но обозначающими одно и то же именами. Конечно, никому и в голову не пришло бы разбираться в этих тонкостях, но Паньягуа с самой юности привык к тому, что его интеллектуальные намеки неизбежно проходят незамеченными. «Люди в наше время ничем не интересуются», — заключил он. Блеск эрудиции, которым он приправлял любую свою работу, всегда оставался недооцененным, однако Паньягуа никогда не мог отказать себе в интеллектуальном удовольствии.

— Вагнер? Ты где, Вагнер?

Грегорио Паньягуа хотел посоветоваться с котом по поводу выбора имени, как раньше спрашивал совета у Макдуфа, рассказывая тому обо всем. Но, конечно же, кот — это другое дело, да еще такой необычный. «Куда же он подевался? Надеюсь, он не разозлился на меня, а то можно ждать чего угодно… Вагнер? Как сквозь землю провалился. Уже поздно, в любом случае нужно как-нибудь подписать», — думал писатель. Он начертил несколько подписей на бумаге и, подумав, подписался «Зеернебоох»: по его мнению, имя дьявола чрезвычайно украсило сочинение, окутав его ореолом таинственности и в то же время делая все написанное более реальным. С той же целью Грегорио Паньягуа послал Мартину Обесу в красных папках кропотливо собранные им занимательные истории о сатане. Это были материалы для эрудитов, никакого эзотерического вздора и прочей чепухи. Итак, сегодня он Зеернебоох. Паньягуа долго колебался, прежде чем прийти к такому решению: имя Абраксас ему тоже нравилось, Мандрагорас или Зебулон тоже ничего… Но в конце концов он остановился на Зеернебоохе. «Это звучит интригующе, — сказал он себе, подписывая послание готически изящным почерком. — Забавная мистификация… небольшое и совершенно безобидное интеллектуальное развлечение, какая жалость, что не с кем даже поделиться этой невинной радостью. Хотя бы с котом».

Однако Вагнер был занят не охотой на птичек. А если у него и болел живот (как верно догадался Паньягуа), то это потому, что во время своих секретных отлучек он занимался поеданием многочисленных сладостей, которыми баловала его некая благодетельница.

— Ну-ка, Вагнерсито, попробуй миндаль в карамели и это безе. Иди сюда, только осторожно, чтобы тебя не заметили.

Кто бы мог подумать, что в подвале дома, где живет Паньягуа, — таком сумрачном и сыром — настоящее подпольное производство! О его существовании можно было бы догадаться лишь по двум признакам: сладковатому запаху, не исчезавшему даже в воскресные и праздничные дни, и шуму торопливых шагов, мужских и женских.

«Ну и ну, эти перуанцы — все равно что китайцы, все на одно лицо», — так рассуждали жильцы дома и в особенности домовладелица, не перестававшая удивляться. «Посмотрите, если не верите, на это благопристойное семейство с четырьмя детьми, поселившееся в подвале. Мать (которая, кстати, занимается приготовлением десертов для латиноамериканских ресторанов) кажется того же возраста, что и дочери. То же самое и отец семейства: он такой же щуплый, как и мальчишки, их невозможно отличить друг от друга. Там, внизу, вполне может обитать все население Айакучо вместо добропорядочного семейства из шести человек».

В этом подвале, откуда прежде тянуло сыростью, а теперь пахло пирожными, конечно, не поместились бы все жители Айакучо, но доля истины в словах домовладелицы все же была. Около тридцати кондитеров сновали там среди паров кипящего сахара и ароматов ванили — тридцать постоянных обитателей маленького подпольного производства, не знающего терминов «пастеризация» и «полуфабрикат» и именно поэтому изготовляющего самые вкусные во всем Мадриде десерты. Никакой жарки в масле или на огне, только ручная работа, поэтому тишина в подвале была такая, что до ушей самых внимательных соседей доносился единственный звук — постукивание палочек, взбивающих яичные белки. «Еще чуть-чуть, Лучита, должно получиться вот так — видишь? Точь-в-точь как снежная вершина Гуаскаран».

— Возьми, Вагнер, скушай еще безе. Уж я-то знаю, что тебе нравится…

Они познакомились на лестнице: Грегорио Паньягуа, Вагнер и Лили. В отличие от соседей писатель никогда не путал эту смуглую и чуть более высокую, чем остальные, девушку с другими работницами подпольной кондитерской. Грегорио Паньягуа где угодно узнал бы эти кошачьи, карамельного цвета глаза, словно приветствовавшие его и тут же прятавшиеся под длинными ресницами, как будто в испуге выдать бог знает какой секрет. «Подержать вам дверь, сеньор? Проходите, пожалуйста».

Именно из-за этих карамельных глаз и латиноамериканской любезности, шедшей от самого сердца, Лили стала сниться писателю. А ведь у него уже давным-давно не было никаких снов или по крайней мере никаких новых, а это все равно что вообще ничего не видеть. Однако чем можно объяснить то, что чувствовал писатель в последнее время в кончиках пальцев и в желудке, когда сталкивался с этой девушкой на лестнице? Это болезненное покалывание и прибавлявшийся к нему потом горький привкус выводили Паньягуа из равновесия совершенно против его воли. Затем неприятное ощущение превращалось в высоковольтное напряжение и, поселяясь у него меж пальцев ног, вызывало такую мучительную боль, что Паньягуа начинал спотыкаться и вынужден был изо всех сил держаться за перила, чтобы не скатиться вниз по лестнице. «Проходите, сеньорита, не хочу вас задерживать», — говорил Паньягуа с побелевшими от напряжения суставами и спрашивал себя: «Что, черт возьми, со мной происходит? Ну и ну, Грегорио Паньягуа, кто бы мог подумать, в твои-то годы… ты всю жизнь сторонился женщин и вдруг совершил сразу две глупости: сначала взялся за сомнительную работу, а теперь еще и это. Почему тебя всегда тянет к запретному? Это все твоя непростительная сентиментальность. Сказать, что я думаю о тебе, таком начитанном и знающем столько умных цитат? Думаю, что твоя жизнь похожа на историю, рассказанную — нет-нет, не идиотом, не пытайся меня перехитрить, — а пьяным стенографистом,пропускающим и слова, и целые строки, так что в его рассказе ничего нельзя понять…»

Да, да, все эти упреки самому себе Грегорио Паньягуа произносил вслух. Он уже давно привык разговаривать сам с собой — другого собеседника не было.

«Что все это значит? — спрашивал себя Паньягуа, удивленный этим чувством и тем, что оно совпало с другой встречей, о которой он не хотел даже думать (опять пьяный стенографист пропускает строчки). — Почему, едва вернувшись в свой город, ты ввязался подряд в обе опасные истории? Связаны ли они между собой или просто вторая (интерес к этой красивой девушке) — нечто вроде легких колебаний, предшествующих землетрясению, вроде струйки дыма, предвещающей извержение вулкана, который считали погасшим?» Паньягуа ничего не понимал, именно поэтому его так удивляла слабость в коленках во время встреч с Лили на лестнице, когда девушка чинно здоровалась с ним, произнося слова со своим восхитительным, как перуанское безе, акцентом.

Однако Паньягуа даже не пытался идти в отношениях с Лили дальше приветствия. Он восхищался ею издалека — осторожно, как лелеют мечту, оберегая, чтобы она не рассыпалась от соприкосновения с грубой реальностью. В то же время Паньягуа мечтал о ней, и эти мечты вызывали в нем сладкую боль: старость и внешняя непривлекательность были слишком вескими основаниями, чтобы не приближаться к Лили, тогда как он всем своим существом жаждал прикоснуться к ней, ощутить по крайней мере запах сладостей или (как дерзки мечты!) провести своим языком по губам девушки — так, как делал сейчас Вагнер. «Как здорово ты целуешься, котик, смотри, смотри, у нас с тобой одинаковые глаза — желтые-желтые». Теперь Паньягуа был уверен в том, что это был дым другого,далекого вулкана, пробуждения которого он желал меньше всего на свете.

Да, лучше Паньягуа не знать об этих похождениях своего кота — они привели бы его в негодование. Но, к счастью, он не видел, как Вагнер, этот навязавшийся ему кот, слизывал с губ Лили легкий след кондитерского крема и смотрел на нее своими необыкновенными глазами, а девушка целовала и ласково щекотала его до тех пор, пока эту сцену не прерывал повелительный материнский голос:

— Нет, чем это ты тут занимаешься, дочка? Хочешь, чтобы все мы по миру пошли? Гони отсюда этого кота, а то, смотри, обнаружит нас консьержка, и все окажемся на улице.

Только в десять вечера кот снова появился в квартире Грегорио Паньягуа. Писатель к тому времени уже запечатал сургучом предназначенные для Мартина Обеса папки, содержавшие инструкции на ближайшие дни. В качестве последнего штриха он с гордостью поставил на них красивую печать, изготовленную по его заказу. Это был знак в виде длинного изящного пера, с которым изображают Мефистофеля на старинных иллюстрациях в книгах, рассказывающих легенду о докторе Фаусте. Паньягуа любил быть безупречным даже в мелочах, не важно, какой ценой. Он прекратил работать и вдруг почувствовал себя очень уставшим. «Ничего удивительного», — сказал он себе. Ведь вчера опять из-за этой работы пришлось провести ужасную бессонную ночь в одной из этих отвратительных таверн — кабаре или bo^ites de nuit— черт знает, как они сейчас называются, но это был настоящий кошмар. Несмотря на то что посетителями заведения были люди старше сорока, там звучала оглушительная музыка, на его вкус — совершенно бессмысленный грохот. «Люди не хотят мириться с тем, что стареют, — подумал он, но тотчас отогнал от себя мысль, слишком тяжелую для его уставшего ума, — подумаю об этом в другой раз».