Добрые слуги дьявола

Однако это уже не игра, и комната Сальвадора — не та, что раньше, хорошо ей знакомая, где было так здорово изображать мамочку. Это какое-то другое, враждебное место, полное незнакомых теней — галлюцинация, плод одурманенного жаром воображения. Единственное, что Инес узнает в комнате — фотографию Сальвадора, точно такую, как в зале, которую ее мать мимоходом целует, убегая на свои многочисленные свидания. Но ведь фотографии не говорят, не приказывают, не советуют: «Ну же, Инес, держи крепче, он заряжен, всегда заряжен в ожидании такого момента. Целься хорошо, Инес, ты знаешь, как это делать». Нет, фотографии не говорят ничего подобного, они немы и благодушны, они заботятся о своих близких, оберегают их и, хотя живые не знают об этом, всегда стоят на страже, потому что им не нравится, чтобы люди пятнали их память и предавали их. «Давай, Инес, целься, стреляй по этим теням, чтобы они рассеялись и не омрачали больше твою жизнь, и мою память, и жизнь твоей мамы, твоей бедной мамочки, которая сама не знает, что творит… Ну же, Инес, не бойся». И вдруг еще один огонь освещает комнату — вспышка, похожая на молнию, резкая и неожиданная, как выстрел. И опять тишина, лишь через бесконечно долгое мгновение слышится стук падающего на пол тела, и вот оно простерто на полу с открытыми глазами — тремя глазами, потому что третий, более блестящий, чем два других, металлический кулон, сверкает на груди и тоже смотрит на Инес. Тем временем (Боже мой, как все медленно!) вторая тень начинает двигаться. Она не кричит, не прикрывается, а встает с постели и, обнаженная, подходит к Инес. У этой тени, такой гармоничной и совершенной, не дрожит рука, когда она срывает со своей шеи кулон, лишившийся пары, не дрожит даже тогда, когда берет у дочери пистолет — огромный и тяжелый, как труп: «Дай мне его, золотце, уйдем отсюда, пойдем же, мамочка все уладит».

То, что произошло потом, Инес не видит даже в снах своих снов. Однако все известно и так: случившееся получило огласку, о нем писали в газетах. Трагическая и довольно банальная история: юноша из бедной семьи, влюбленный в девочку-подростка… «Ей всего тринадцать, сеньор комиссар, моя дочь совсем ребенок, а мальчик вырос практически в нашем доме, он сын дворника… и он воспользовался тем, что девочка была больна (вот уже три дня подряд она ложилась спать очень рано, совершенно разбитая, с температурой) и набросился на нее. Конечно, сам юноша тоже был почти ребенком — всего шестнадцать лет, но уже возмужал, несмотря на свой возраст, он был совсем взрослый. И как, по-вашему, могла я еще поступить, увидев, что он сделал с моей дочерью?» Комиссар молчит, глядя на изящные жесты сеньоры, ее прекрасные — ни слезинки — глаза. «Все произошло спонтанно: я взяла револьвер моего мужа, он словно сам вложил мне его в руки, чтобы я защитила нашу крошку. Я выстрелила и, клянусь, выстрелила бы еще тысячу раз».

Что привело больную девочку в нежилую комнату на верхнем этаже, где не было даже отопления? Почему единственным незапертым в ту ночь входом в дом оказалось окно в комнате Беатрис? Эти и другие неуместные вопросы никто не осмелился задавать. Тогда их не задавали, в особенности если у человека было достаточно влияния (и денег), чтобы заставить всех молчать. А когда нет никаких вопросов, тотчас появляется удовлетворяющее всех решение: «Что ж, по-моему, в этом случае все ясно, комиссар, не вижу больше необходимости беспокоить эту достойную даму, ей и без того пришлось много перенести. Не так ли?»

Беатрис позаботилась и о том, чтобы утешить, насколько это было возможно, родителей Альберто: она не только взяла на себя расходы, возникшие в связи с гибелью мальчика, но и настояла на том, чтобы они приняли от нее щедрую помощь, «в знак нашей долгой дружбы с вами, Эусебио… я горько оплакиваю случившееся и, если это сможет вас хоть немного утешить… О, я знаю, знаю, сына ничто не заменит, но на эти деньги вы могли бы поселиться в другом городе, где-нибудь подальше, с остальными вашими детьми. Или вы предпочитаете сельскую местность? Могу устроить вам и это, если хотите. Как жаль мальчика, но у вас с Марией еще трое детей, какое Божье благословение! А у меня ведь всего одна дочка, вы понимаете меня, Эусебио? Я уверена, что понимаете. Правда, Мария?»

Ложь превращается в правду, когда очень хочется верить в нее, тем более если она официально признана всеми, и даже Беатрис, особенно ею. В первые дни после несчастного случая Инес глядела на свою мать с испуганным изумлением, боясь минуты сдержанной откровенности, какого-нибудь заговорщицкого знака. Она ждала, например, что однажды мать скажет ей, торопливо и потихоньку, чтобы не услышали другие: «Главное — молчи, мы-то с тобой знаем, как было дело, но вовсе не нужно, чтобы об этом знали другие, это будет наш с тобой секрет, золотце». Однако, говоря об этом событии, Беатрис всегда повторяла лишь версию, рассказанную полиции: «Я выстрелила и, клянусь, выстрелила бы еще».

За несколько дней до страшного события и после него все казалось Инес каким-то нереальным — и поцелуи матери, приходившей пожелать ей спокойной ночи, и спокойный голос, напоминавший чихание лошади, говоривший: «Спи, детка, спи спокойно, Инес». Потом голоса незнакомца и матери исчезали, удаляясь по коридору, а она погружалась в тишину и глубокий-глубокий сон.

Бывает, что правда, как вьющееся растение, буйно разрастаясь, поднимается вверх и бросается всем в глаза. То же случается и с ложью, только она, напротив, не любит выставлять себя напоказ и, если ее хорошо удобряют, растет и растет, полностью оплетая служащий ей опорой предмет, так что потом уже никто не догадается, что скрыто под ней — стена, фонтан, прекрасная статуя или сатир. Проходят годы, и уже ни у кого не остается сомнений, что все действительно было так, как рассказывают другие: «Я была больна и бредила, мне все просто привиделось: пистолет в комоде Сальвадора, два черных силуэта, вспышка и выстрел, кулоны на груди, ничего этого я никогда не видела — все бред, кошмар, галлюцинация». Да, должно быть, это действительно был сон, хотя Инес даже не помнила, чтобы ей когда-нибудь снилась эта сцена. В действительности, думая об Альберто (а она позволяла себе это очень редко), Инес вспоминала лишь свое детское разочарование, официальную версию произошедшего, рассказанную ее матерью в полиции, а все остальное сводилось к малиновому мороженому. Здоровым людям не снятся кошмары, им удается заменить один ужас другим, намного более терпимым. Поэтому Инес не снятся ни вспышки, ни обнаженные силуэты, ни стук падающего на пол тела, ни слова: «Отдай мне это, золотце, мамочка все уладит». Ей снятся другие кошмары, с которыми легче мириться: «Что с тобой, золотце? Не будь дурочкой. Что ты на меня так смотришь? Ты что, не видишь, что мы просто едим мороженое?», и она слышит смех своей матери, красавицы Беатрис, в которую все влюбляются, тогда как в нее, Инес, — нет. Несомненно, Инес Руано не мучили воспоминания о той мартовской ночи, потому что в действительности ничего «этого» не было, хотя, как ни странно, именно с того времени Беатрис, словно стараясь забыть своего молодого любовника, влюблялась в десятки других юношей, похожих на него, будто забыть ужасное чувство можно, лишь оскверняя его. И действительно, этот способ давал великолепные результаты, ведь все повторяющееся теряет свое очарование: на смену прежним ласкам приходят новые, любимое тело забывают, обнимая другое, — и нет ничего неизменного и незаменимого в этой жизни.

Однако существует и другой, не менее эффективный способ забвения, полностью противоположный первому: можно заменить одну боль другой, страдать из-за другого, менее значительного предательства: «Мама, что ты здесь делаешь? Почему ты ешь с ним мороженое?» Это лучше, чем позволить завладеть собой действительно безграничной боли, потому что намного благоразумнее держать в себе маленькую ненависть, вытесняя ею другую, слишком ужасную и опасную. Подавить, скрыть, вытеснить, обвить плющом. Вероятно, именно по этой причине худшие воспоминания Инес были скрыты под толстым слоем малинового мороженого, и лишь сны ее сновидений — те, что передаются из одной головы в другую как необъяснимые видения, — знали нечто о том, что произошло когда-то давно мартовской ночью.

3. КОЛЛЕКЦИОНЕР СНОВ

«Тебя интересуют сны?» — спросил Мартина два дня назад его новый приятель. Они уже успели поговорить обо всем, хотя по большей части довольно поверхностно: Паньягуа становился скуп на слова, когда разговор касался тем, которых он хотел избежать. И вдруг:

«Тебя интересуют сны? Я мог бы рассказать много занимательного: например, о том, как проникают друг в друга самые секретные сны живущих вместе людей, ведь большинство догадок о наших близких приходит к нам во сне. В мире столько всего интересного, что вся наша жизнь — всего лишь жалкая подачка ростовщика, которой недостаточно, чтобы познать даже малую долю».

«Подачка ростовщика» — это было частое в устах Паньягуа выражение, как и рассуждение о том, как много в мире непознанного. В действительности, поболтав с ним несколько раз за послеполуденным пивом, Мартин Обес пришел к выводу, что его новый приятель — человек другого времени. Он словно принадлежал к вымершему уже типу людей, довольно распространенному среди поколения отца Мартина, по крайней мере в области Рио-де-ла-Плата. Это был один из тех людей, наделенных невероятной любознательностью, феноменальной памятью или и тем и другим, и не было темы — от демонологии (свою осведомленность в этой области Паньягуа прекрасно продемонстрировал в последние недели) до папирофлексии, от тяжелой атлетики до онирологии, — в которой бы они не разбирались. Он говорил с такой увлеченностью, с таким знанием дела, что Мартину захотелось даже рассказать ему свой сон, повторившийся уже два раза, с тех пор как он жил с Инес. Болтовня в баре за кружкой пива склоняет к откровенности, в особенности если один из собеседников — безработный актер, такой как Мартин Обес, а другой… в общем, Мартин решил считать Паньягуа своим товарищем по несчастью, одним из множества актеров, перебивающихся случайными заработками. Так ему представился Паньягуа, и Мартин не счел нужным ставить его версию под сомнение: ведь они действительно познакомились, когда снимались вместе в дурацком проекте исчезнувшей «Гуадиана Феникс филмз».

Значит, коллеги: один — старый и мудрый, а другой — молодой и неопытный, хотя и не настолько, чтобы не знать золотого правила своей ненадежной профессии: о работе говорят лишь в том случае, если у всех она есть (то есть почти никогда), а в остальное время — птички, цветы, астрология, греческая культура и футбол. В общем, все, что угодно, и чем дальше от реальности, тем лучше. Так что почему бы не заняться снами?

Дни Мартину в последнее время казались особенно длинными. Инес постоянно была в командировках, а он слишком мало работал, точнее, вообще не работал, если не считать мелкой подработки в своем прежнем квартале на улице Ампаро, где его наиболее пылкие поклонницы стали постоянными жертвами полтергейста, то и дело устраивавшего в их домах небольшие, но выгодные для Мартина поломки.

— Расскажи мне какой-нибудь из своих снов, и, вот увидишь, мы найдем что-нибудь интересное, — предложил ему Паньягуа. — По крайней мере это поможет нам скоротать время.

Мартин собирался уже начать рассказ, как вдруг появилась донья Тересита. Зачастую люди не подозревают, что их разговор был прерван к добру, однако впоследствии, вспоминая эту сцену, Паньягуа с благодарностью думал о сеньоре, прежней соседке Мартина, вызвавшей у него сначала лишь досаду.

Дело было в том, что в отличие от своих приятельниц она была вынуждена прекратить в своем доме проделки полтергейста (под страхом грандиозных супружеских скандалов), и теперь ей было сложно придумать предлог для встречи с Мартином. Однако в тот день ее муж уехал в Мостолес, и, увидев Мартина сквозь окно бара, донья Тересита, направлявшаяся в свою парикмахерскую, решила зайти, чтобы поздороваться. А раз уж она зашла поздороваться с Мартином и он был не один (встреча наедине могла бы развязать язык кому-нибудь из соседей, особо озабоченных ее супружеским счастьем), то было вполне прилично поцеловать его, а заодно и сеньора Паньягуа: приятно познакомиться. Сбивчиво объяснив, почему она в этот час не в парикмахерской, донья Тересита придумала и вполне пристойное профессиональное оправдание тому, что заставило ее подойти к Мартину. Увидев его издалека, такого цветущего, но все еще со смоляными волосами, она не могла не заглянуть, чтобы предложить ему (и, ради Бога, Марти, послушайся моего совета, уж я-то в этом понимаю) посетить ее парикмахерскую. Мартин попытался объяснить донье Тересите, что пришлось оставить волосы черными потому, что, во-первых, насколько ему известно, перекрашивать волосы несколько раз подряд очень вредно (по крайней мере так говорила его сестра Фло, пока ее не заставила замолчать ВГ). А во-вторых, на это у него была отчасти суеверная, отчасти сентиментальная причина: именно в таком облике он познакомился с Инес и они полюбили друг друга. Донье Тересите это показалось, с одной стороны, «чудесным и ужасно романтичным», а с другой — «невероятно глупым», и она пригласила Мартина заходить, безо всякой записи разумеется, к ней в парикмахерскую. (Естественно, когда муж будет в Мостолесе, хотелось бы ей добавить, но все же этого нельзя было говорить, излишняя откровенность не всегда уместна.) Донья Тересита хотела продемонстрировать Мартину потрясающее средство «Balm of light» («баммофлай», как она сказала). По ее словам, это был шампунь какой-то первоклассной фирмы — без аммиака и прочей гадости, вот увидишь, Марти. Донья Тересита так настаивала, что в конце концов (бог знает как ей это удалось) повлекла под руки обоих — и Мартина, и Паньягуа — в свою парикмахерскую, чтобы показать им все, в том числе и флакон «баммофлай». Ты должен дать мне слово, что позвонишь и сообщишь, когда придешь, только заранее, чтобы я могла закончить свои дела и уделить время только тебе. Вот увидишь, сделаю из тебя просто конфетку! Твоя подруга будет в восторге! Ой, да что ты говоришь, Марти? Она никогда не видела тебя с твоим натуральным цветом волос? Святый Боже, чего только не вытворяют теперь мужчины: повально красятся в дикие, совершенно неподходящие цвета. А в мое-то время даже немного переборщить с бриллиантином считалось неприличным, так делали только гомики. — И донья Тересита засмеялась, как будто слово «гомик» было запретным в ее обычном лексиконе. — Я не сойду с этого места, пока ты не скажешь, в какой день тебя ждать… и вас тоже, сеньор Паньягуа, милости просим».