Добрые слуги дьявола

Инес не хотела расходовать свой телефонный счет на то, чтобы читать лекции Мартину, не хотела и сообщать о своем приезде: лучше сделать ему сюрприз. Инес улыбнулась и сказала про себя, подражая акценту Мартина, приводящему ее в восхищение: «Надеешься очаровать мою старушку? Пустые надежды…» Инес прекрасно знала (за свою жизнь она имела возможность неоднократно в этом убедиться), что ничто не вызывает такого недоверия у красивого человека, как чужая красота. При этом в расчет не идут ни пол, ни разница в возрасте, ни благородные побуждения и добродетели, как в случае с Мартином. Красивые люди редко могут принять друг друга. И вовсе не из чувства соперничества. Инес, имевшая большой опыт взаимоотношений с красивыми, считала такое объяснение упрощенным. В действительности дело в том, что каждого из них страшит человек, знающий их самые темные секреты и владеющий тем же набором хитростей.

— Забудь о моей старушке, Мартин, и скажи мне еще какую-нибудь глупость, я так по тебе скучаю.

Тогда Мартин опять наговорил ей кучу всяких нежных слов, которые, произнесенные с кастильским акцентом, звучат либо глупо, либо резко, либо вызывают чувство неловкости и в то же время, в уругвайском произношении, кажутся божественной музыкой. Инес снова подумала об Игнасио де Хуане — не потому, что скучала по нему, и, уж конечно, не для того, чтобы усилить любовь к Мартину этим выгодным для него сравнением. Нет, она просто хотела сравнить кастильское произношение с латиноамериканским. Да какое могло быть сравнение! Кастильский акцент просто губителен для любви: он опошляет и огрубляет ее, делает ее безнадежно банальной.

— Повтори это еще раз, Мартин, жизнь моя.

Инес была так увлечена звучанием этих слов — таких завораживающих, таких латиноамериканских, — что не сразу заметила, что Мартин уже не говорит о любви, а рассказывает ей совершенно прозаический случай о том, как вчера он встретил свою приятельницу-парикмахершу. «Ты помнишь донью Тереситу, мою бывшую соседку? Конечно же, ты должна ее помнить: однажды мы встретились с ней на улице и целых полчаса проговорили о неполадках ее стиральной машины. Ну так вот…» И голос с мягким южноамериканским акцентом продолжал звучать так же романтично, как будто говорил о любви, а не о самом обыденном происшествии: «…и она потащила меня к себе в парикмахерскую. Я тебе уже говорил, что этот цвет волос а-ля Мефистофель — не мой настоящий, в действительности я скорее блондин — такой, каким ты видела меня первый раз в «Кризисе 40». Хотя ты этого не помнишь, ты говорила, что та ночь совершенно стерлась в твоей памяти. В общем, донья так настаивала, убеждала, что я похож с такими волосами на ворона, и говорила, что тебе я буду намного больше нравиться в другом облике, что это будет приятный сюрприз для тебя, когда ты вернешься, и все в этом роде. В общем, теперь, когда ты приедешь, узнаешь меня настоящего (он засмеялся), надеюсь, тебе нравятся блондины».

После этого Мартин снова принялся за любовное воркование, а Инес дала себе слово, что завтра же вместе с многочисленными подарками для своего возлюбленного купит два телефона с фотокамерами, чтобы можно было видеть друг друга, и хранить фотографию Мартина, и записывать его голос. Ведь если бы у нее был сейчас такой телефончик, она могла бы увидеть, как выглядит Мартин со светлыми волосами… хотя эта перемена почему-то вызывала у нее некоторое беспокойство. Возможно, виноват глупый суеверный страх, который влюбленные испытывают перед любой новизной, как будто мельчайшая деталь способна запустить механизм Бог знает каких разрушительных перемен. Наверное, именно поэтому счастливому человеку не хочется никаких, даже незначительных изменений, словно счастье так хрупко, что может рассыпаться от малейшего движения, или так пугливо, что боится любой новизны. К тому же оно зыбко, своенравно, несправедливо, скаредно… Инес не хотела перечислять дальше, но, как бы то ни было, по-видимому, именно из-за этой суеверной боязни нового ей стало так неспокойно. Да, безо всякого сомнения, именно по этой причине. Из-за чего же еще?

7. ХАСИНТО И ЛИЛИ

Хасинто заметил, что единственный раз, когда к Паньягуа приходили его предполагаемые коллеги Кар и Ро (ужасно выглядят в Европе девушки: они кажутся скорее огородными пугалами, чем сеньоритами), между ними и котом Вагнером тотчас установилась взаимная симпатия. Работа кондитера, в особенности если все приходится делать вручную, способствует мечтам. Украшая каждое из печений, только что вынутых из печи, каплей шоколада или кокосовые пирожные — снежной шапкой безе, невозможно не предаваться размышлениям, особенно если рядом с тобой любовь всей твоей жизни (то есть Лили), с дрожащими пальцами и желтыми, как никогда, глазами. Она не сводила взгляда с подвальных окошек, где раньше очень часто вырисовывалась тень Вагнера. Однако в последнее время бессердечный кот стал появляться все реже, и теперь Лили не могла оторвать своих еще сильнее пожелтевших очей от окна, что губительно сказывалось на ее кулинарном искусстве. «Что с тобой происходит, Лили?» — спросил однажды Хасинто, помогая ей собирать с пола полдюжины испорченных глазированных вафель. Но Лили в ответ лишь взглянула на оконце со смешанным чувством надежды, желания и страха, как раб на господина, от которого он не может или не хочет освободиться. «Помоги мне», — попросила его девушка скорее взглядом, чем словами, но Хасинто не знал, как сделать это, не прибегая к радикальной мере — единственной, что приходила ему на ум. Подобный способ оказался бы вполне приемлемым в Лиме, где не считается зазорным избавиться от больного или взбесившегося животного, но здесь, в Европе, — Хасинто хорошо это знал — каким-либо образом навредить кошке, а тем более убить ее, считалось преступлением, едва ли не более возмутительным, чем убийство человека. Хасинто уже видел, как на него показывает пальцем вся округа, а его преступление комментируют в хронике криминальных происшествий: «Перуанец убивает соседского кота, будто бы завладевшего душой его невесты». От этого был один шаг до того, чтобы Лили возненавидела его на всю жизнь, и даже меньше шага до его задержания как незаконного иммигранта и депортации в Перу. Однако это был бы и звездный час: Хасинто показали бы по всем каналам, и телевизионные пустословы по меньшей мере полтора дня вели бы дискуссию, анализируя совершенное преступление с различных точек зрения, подкрепленных научными фактами. Может быть, он принадлежит к секте сатанистов или новообращенным Храма Солнца, практикующего ритуальные убийства? Может быть, он решил приготовить пирожки с кошачьим мясом, чтобы отомстить своим хозяевам, родителям Лили? А может, он и Лили вместе выкрали кота, чтобы потребовать выкуп (или вариант этой версии: животное было похищено по поручению самого хозяина, которому надоело, что кот постоянно мочится в его гортензии). «Так что, — размышлял Хасинто, энергично посыпая сахарной пудрой вершины Гуаскарана и поднимая настоящую снежную бурю, — нужно придумать какой-нибудь другой способ, чтобы отвадить Вагнера от Лили». Он не разговаривал больше с падре Вильсоном, но хорошо помнил его теорию о том, что в мире присутствует не сам дьявол, а его след, дыхание на затылке и т. д. Кроме того, Хасинто знал, что Лили после двух-трехдневного отсутствия кота постепенно начинает становиться сама собой, о чем говорило изменение цвета ее глаз, снова становившихся карамельными. Проблема — до сих пор неразрешимая — состояла в том, что, когда Лили почти удавалось освободиться, Вагнер появлялся вновь, словно играя с девушкой в кошки-мышки, давая понять: «Ты убегаешь, потому что я тебя отпускаю, а когда захочу — снова сцапаю…» «Тяжелая штука — жизнь, — сказал себе Хасинто, — если даже коты ведут себя, как негодяи из болеро Хосе Альфредито Хименеса. Чертов котяра».

И вот однажды — Вагнер не появлялся уже почти полтора дня, и глаза Лили, хотя и грустные, начинали приобретать свой настоящий карамельный цвет — Кар и Ро нанесли свой первый и единственный визит сеньору Паньягуа. Тогда Хасинто и придумал, как избавиться от кота: можно было бы предположить, что эта идея пришла ему в голову после посещения приходской церкви, однако следует заметить, что падре Вильсон, большой специалист по бесам и их проделкам, был в то время в отъезде в Турине. Хасинто подумал, что, должно быть, не очень сложно подыскать коту новых хозяев. Ведь он был столь непостоянен в своих привязанностях, даже вероломен: сначала, воспользовавшись добротой и одиночеством сеньора Паньягуа, Вагнер поселился у него дома и стал третировать хозяина, потом привязал к себе Лили, чтобы вскоре тоже ее покинуть. Хасинто был еще слишком молод, чтобы обратить внимание на то, ктов данном случае оказывался настоящим хозяином, но он интуитивно чувствовал, что спасение Лили возможно именно благодаря своенравному характеру Вагнера. «Это труднее, чем обмануть кошку», — гласила древняя пословица его родины, но, увидев девиц, приходивших к Паньягуа, и заметив, как смотрел на них Вагнер, Хасинто подумал, что стоит попытаться сплавить кота им.

С этого дня он решил действовать следующим образом: выходил из дома очень рано, не сказав ни слова даже Лили, глаза которой от тоски сделались уже не желтыми, а землянисто-коричневыми. У Хасинто разрывалось от этого сердце, и, несмотря ни на что, он продолжал каждый день исчезать в направлении дома Кар и Ро. Хасинто с таинственным видом носил туда и обратно какие-то пакеты, притворяясь, будто выполняет срочное и очень ответственное поручение. Сначала Вагнер наблюдал за ним с безграничным презрением, не сходя со своего любимого места у окна. «Тоже мне горе-посыльный», — казалось, говорил он, лениво запрокидывая голову. Однако прогулки продолжались день за днем с такой поразительной регулярностью, что в конце концов Вагнер решил выяснить, что означает суета, в которую он не был посвящен. Обнаружив, что местом назначения каждый раз был дом Кар и Ро, кот захотел узнать больше. Он стал ложиться перед входом в подъезд, словно желая преградить путь Хасинто, но тот ни разу даже не взглянул на Вагнера, а перешагивал через него, бормоча «прошу прощения», что приводило кота в бешенство. Если бы Вагнер мог хотя бы предположить, что, вместо того чтобы сесть в лифт и подняться в хорошенькую квартирку, где жили подруги, Хасинто спускался в подвал и выкидывал в мусорный бак свои загадочные пакеты. Если бы кот знал все это, он, конечно же, не проявил бы к этому делу такого интереса. Однако Хасинто довольно хорошо играл свою роль — как человек, не имеющий (по крайней мере на первый взгляд) причины притворяться, и через несколько дней Вагнер стал проводить больше времени перед подъездом Кар и Ро, чем у дома Паньягуа. Два-три дня спустя подруги заинтересовались котом, пристально следившим за ними своими желтыми глазами.

— Знаешь, дорогая, этот котик напоминает мне одного хорошенького мальчика из моего колледжа в Исарре, — призналась однажды Ро, поглаживая Вагнера по спине.

— А мне — кузину моей матери, мисс Мотрил, — со вздохом сказала Кар, вспомнив свою подростковую влюбленность.

С того времени уже никто в квартале не удивлялся, когда видел Кар и Ро, направлявшихся бог знает куда в сопровождении гордо вышагивавшего вслед за ними кота. Так они и познакомились с Вагнером, и, поскольку в наше время красивое и здоровое животное, увязавшееся за человеком на улице, имеет намного больше шансов быть подобранным, чем получить пинок, кот вот уже около недели ел и спал дома у Кар и Ро. Паньягуа же тем временем, несмотря на свою любовь к животным, с облегчением вздохнул, оставшись в одиночестве и избавившись от обязанности следить за своим красивым котом, который, хотя и доставлял ему некоторую радость, все же был для него источником огромных неприятностей. Что же касалось Лили, то она вот уже несколько дней не смотрела в окошко подвала, надеясь увидеть там Вагнера. И, хотя она так погрустнела и похудела, что ее мать разрешила ей съедать на два безе больше, чем обычно, глаза девушки теперь, по крайней мере по мнению Хасинто, глядевшего в них с таким безграничным вниманием и любовью, утратили нездоровую желтизну. Возможно, где-то в глубине все еще остался ободок ужасного оттенка кошачьих глаз, но теперь в них преобладал нежный карамельный цвет, придававший взгляду Лили такую мягкость.

8. СКРЫВАТЬ ИЛИ НЕ СКРЫВАТЬ

Поскольку настоящей жизненной дилеммой для Грегорио Паньягуа было не «быть или не быть», а «знать или не знать», то вполне понятно, почему теперь, в этой ситуации, его терзали сомнения. Он был не из тех людей, которые любят бездарно искажать знаменитые фразы — вовсе нет: вопрос «быть или не быть», или, что то же самое, «предпочесть жизнь или послать ее к черту», он считал бесспорно главным для всего человечества. Однако, когда выбор уже сделан (согласно автору слов «to be or not to be», — исключительно из трусости и «боязни страны, откуда ни один не возвращался» [20] ), несомненно, главной проблемой становилась стратегия, позволяющая с наименьшими потерями пребывать в этой так называемой «долине слез».

20

Перевод Б. Пастернака.

Стратегия, которой Паньягуа придерживался долгие годы жизни, была довольно противоречива: он держался намного ближе к вымыслу, чем к реальности. Но разве не так поступают все в этом мире? «Все люди обманывают самих себя, и единственное отличие умных от дураков в том, что первые знают это, а вторые — нет», — так говорил он себе. Знать, но предпочитать не знать— в этом была вся хитрость, и, по мнению Паньягуа, такая стратегия была особенно необходима в сфере любви, где нужно обманывать себя особенно искусно. Как, например, решили свою проблему Инес и ее мать? Насколько ему было известно, обе нашли одинаковый способ защиты от этой реальности, которой лишь безумцы решаются глядеть в лицо: они предпочли скрыть от себя многое из того, что с ними случилось.

Утаивать или не утаивать. Скрывать или не скрывать… и здесь возникал еще один вопрос. По мнению Паньягуа, существовало по меньшей мере два способа вступить на путь добровольной слепоты: первый — ослеплять себя избытком реальности, наслаждаясь множеством тел, как Беатрис (произнеся слово «тел», Паньягуа снова почувствовал нечто очень похожее на мимолетную боль, пронзавшую иногда его конечности). Второй же способ — бежать от реальности, как делала Инес, предпочитающая терпеть мучения от недостойного человека, чем от того, кто был бы ей действительно дорог. Вернее было бы сказать, предпочитавшая,потому что сейчас Инес была влюблена, а это, как известно, состояние помрачения рассудка. Паньягуа бы даже сказал: оно несет жажду гибели. Потому что, согласно другой теории, выработанной за годы длительного уединения (когда он был альбиносом, как сказал бы Хасинто), в Любви с большой буквы — Любви, что не оставляет камня на камне, ослепляет, сводит с ума, лишает воли и чести, — плохо то, что она заставляет нас сознательно губить самих себя. Как известно, то, что все люди понимают под любовью, не имеет ничего общего с ее определением из толкового словаря: «Чувство, побуждающее желать, чтобы любимое существо, человек, группа людей или иной объект были счастливы». «Если бы это было действительно так! — думал Паньягуа. — Если бы были верны и другие знаменитые высказывания по поводу этого проклятого чувства: о том, что любовь терпелива (?), услужлива, не завистлива, что она не тщеславна и не обидчива (!!!), бескорыстна и терпелива (?), всепрощающа и доверчива (?!), если бы это было так!» Если бы… но пока в ожидании того дня когда любовь приобретет хоть некоторые из приписываемых ей качеств, все мы довольствуемся компромиссами, и главный из них, по мнению Паньягуа, — правильный выбор: знать или не знать, а говоря точнее: знать или не знать любимого человека.