Добрые слуги дьявола

— Простите, сеньор, кажется, я ошиблась дверью.

— Разумеется, — ответил потревоженный любовник, — и, пожалуйста, уходя, закройте хорошенько дверь, сеньора может простудиться.

Все казалось Инес совершенно ирреальным, как во сне, однако, когда она повернулась, чтобы выйти из комнаты, некоторые детали привлекли ее внимание. Это произошло не в одно мгновение, а постеленно: как человек, не сразу распознающий фальшивую ноту, Инес сделала несколько шагов к двери, прежде чем уловить первый диссонанс. Она почувствовала, что вся библиотека окутана запахом духов ее матери. Инес сделала еще два шага по направлению к двери, и у нее не осталось уже никаких сомнений. Запах «L’Air du Temps» сопровождал Беатрис всегда, с тех пор как Инес себя помнила: «Дух времени» наполнял воздух, как утешение, когда мама уходила куда-нибудь вечером, и возвещал о ее возвращении на рассвете, когда Инес не спала, мучаясь бессонницей. Через несколько лет зловещий запах этих духов просачивался из-под дверей, за которыми слышался мальчишеский смех. Проклятый запах. Правда, некоторое время спустя он снова сделался терпимым, когда стал долетать до комнаты Инес вместе с музыкой Брассенса: тогда ее мать снова стала встречаться со скучными кабальеро, казавшимися тогда Инес такими же старыми и безопасными, как тот, который гладил сейчас волосы Беатрис. Инес сделала еще два шага к выходу («Ты видела? Видела, Инес? Твоя мать — старуха») и вдруг поняла, что несмотря на диссонанс, созданный запахом духов — или, возможно, как раз благодаряему — вся эта сцена выглядит безупречно благопристойной, словно мир повернулся наоборот — с запада на восток, слева направо, — чтобы возвратить ее во времена скучных кабальеро и позволить начать с этого момента новую жизнь. Жизнь без страхов и призрака мертвого мальчика. («Ты думаешь, Инесита-Инес, что изменить прошлое так же легко, как обманывать себя, вычеркивая тягостные воспоминания?») Инес взялась за ручку двери. Этой идиллической сцене не хватало лишь музыки Брассенса, но не Инес исправлять ошибку, мельчайший диссонанс в этой почти совершенной симфонии. Для нее теперь самое главное — выйти из этого дома, забыть все, чего не следует помнить (это всего лишь сон, не было никакого преступления в комнате Сальвадора: то, о чем не говорят, не существует), и закрепить в памяти другое — образ жалкой старухи с достойным ее кавалером. Инес прошла по зеркальной галерее; ей были прекрасно известны все живущие в ней тени, но она не стала останавливаться, чтобы посмотреть на них. Еще несколько шагов — и она закроет за собой последнюю, входную дверь. Тогда все останется позади, как детская история, искаженная снами, как нечто далекое, не имеющее ничего общего с ее настоящей жизнью, как альбом со старыми фотографиями.

Может быть, именно поэтому, закрыв за собой дверь ограды, Инес не удивилась, увидев Мартина, который ждал ее на том же месте, где недавно стояла она сама, глядя на окно. Возможно, уже ничто не могло ее удивить после подобной ночи.

Эпилог

— Так ты, негодяй, для спасения моей души стараешься?

— Надо же хоть когда-нибудь доброе дело сделать.

Федор Достоевский, «Братья Карамазовы», разговор Ивана с Чёртом

— Уясни себе раз и навсегда, Хасинто: все якобы необъяснимое в этой жизни — удивительные совпадения, неожиданные встречи, кажущиеся людям проделками или кознями высших сил, — в действительности не более чем игра случая. Не ищи подобным вещам объяснения: ты можешь посвятить этому всю жизнь и в результате откроешь лишь то, что все это просто случайность. Например, однажды по чистой случайности ты оказываешься в месте, куда не собирался ехать, и говоришь: «как это странно», когда перед твоими глазами разворачивается невероятная цепочка событий, словно ожидавших твоего появления. В другой раз ты становишься свидетелем таких удивительных совпадений, что так и хочется приписать их шутнику-Богу или самому дьяволу. Однако в жизни ничего подобного нет, запомни это: не существует ни аристотикии, ни какотикии («Это еще что такое?» — спросил себя Хасинто), есть только случай, а случай, как сказал кто-то, — всего лишь сумасшедший, подчиняющийся единственному властелину — своему капризу. А теперь давай покороче, расскажи мне, как поживает Лили, и уходи, я сегодня ужасно занят.

Грегорио Паньягуа недоумевал, зачем он теряет сейчас время с этим мальчишкой, тогда как его ждет столько дел. Нужно было срезать на балконе розы для сеньоры, заказать кое-что в аптеке, поговорить с прислугой, нанять нового парикмахера и косметолога, охранять ее дневной сон.

— Подай мне, пожалуйста, ножницы, да-да, для срезки цветов, которые лежат на столе. Спасибо.

Глядя, с какой любовью Паньягуа срезает свои чахлые розы, Хасинто не мог удержаться от мысли: «Бедный доктор, он, наверное, воображает, что его дама будет в восторге от выращенных им самим роз… да какая женщина обратит внимание на подобные тонкости при виде такого веника?»

— Громче, Хасинто, я тебя едва слышу отсюда, что ты сейчас говорил?

Хасинто очень хотелось рассказать сначала не о Лили, а о Вагнере, о том, как, обеспокоенный желтизной ее глаз, он принялся следить за котом и стал свидетелем в высшей степени странных событий. Здесь Паньягуа, конечно же, перебил бы его: «Ах, сынок, так значит, ты из тех, кто ненавидит кошек и считает их способными на всякие злые проделки? Да, да, многие люди считают кошек коварными существами, еще одно глупое суеверие». Хасинто стал бы оправдываться: «Да что вы, сеньор, я вовсе ничего такого не думаю, но, клянусь, недавно вечером я видел, как Вагнер забрался через окно в красивый богатый дом неподалеку, в нескольких кварталах отсюда. Не знаю, как он пролез внутрь: окно казалось закрытым, но он находился там довольно долго и, вернувшись, казался более довольным, чем кот на колокольне, как говорят у меня на родине. Знаете что, сеньор? — здесь он понизил бы голос, словно собираясь сообщить важную тайну. — Похоже, Вагнер решил устроить в доме переполох, потому что, как только он вылез, дважды раздался бой курантов, сначала пробивших час, а потом четверть. Клянусь, сеньор, бой повторился два раза, как будто время пошло намного быстрее обычного. Я слышал это своими собственными ушами. Да, знаю: вы опять назовете это суеверием, но в действительности как вы думаете: могут кошки заводить часы? Верна ли примета, что они устраивают перезвон, предвещая скорую свадьбу или смерть?»

Однако Хасинто ничего этого не сказал. Он достаточно хорошо знал своего соседа и поэтому предвидел, какова будет его реакция: Паньягуа замахал бы руками и опять бы стал уверять, что все в жизни — не более чем случайность. «А если я расскажу ему про такси?» — подумал Хасинто, потому что, следя за котом, он увидел и нечто куда более странное. Нет, об этом не стоило рассказывать. Если история про часы звучала просто неправдоподобно, то последующие события не вписывались вообще ни в какие рамки. Выбравшись из дома под бой курантов, Вагнер вышел на улицу и с деловитым видом уселся на тротуаре, словно поджидая кого-то. «Вы не поверите, сеньор, но, клянусь, через некоторое время к нему медленно-медленно, как по заказу, подъехало такси. Машина остановилась, и мне удалось разглядеть таксиста — вернее таксистку. И угадайте, на кого она походила? На одну из тех девушек, которых вы однажды попросили меня проводить до дома, помните, сеньор? Да-да, я знаю, теперь такая мода, что все девушки похожи друг на друга, настоящие пугала огородные, простите за грубость. Но я почти уверен, что это была одна из них, и, кроме того, я еще не рассказал вам самого главного. Клянусь святой Росой Лимы и всеми святыми: Вагнер сел в машину (конечно, он не открыл дверь, а просто запрыгнул в окно, я в своем уме, сеньор), и тогда зеленый огонек погас, словно показывая, что такси занято, и кот уехал, как богач на собственном автомобиле. Понимаете? Что вы на это скажете: существуют черти или нет?»

Нет, Хасинто не рассказал Паньягуа и историю про такси. Люди в Европе уже ни во что не верят. А у него на родине очень часто случались необъяснимые вещи, самые невероятные происшествия. Старики, рассказывая об этом, крестились, молодые смеялись, но принимали к сведению, и никто не заносился, зная, что в любой момент черт может сыграть злую шутку и с ним самим. Здесь же, в Европе, нельзя было говорить ни о чем таком, если ты не решил прослыть дураком. Поэтому Хасинто решил ограничиться рассказом о здоровье Лили, которым Паньягуа сам поинтересовался.

— В общем, насчет желтизны ее глаз, — начал он, — я, сеньор…

Паньягуа на несколько секунд оторвался от своего занятия, чтобы послушать паренька. Нужно было еще найти красивую бумагу, чтобы завернуть в нее букет, но он решил немного повременить с этим делом, чувствуя себя несколько виноватым. В этом мире существовала ведь не одна сеньора Руано. Паньягуа всегда гордился тем, что проявляет участие к мелким проблемам своих ближних… («Пока не появилась она, пока не погасли для меня даже звезды на небе», — поправился он). Но все же так нельзя, нужно вернуться к реальности, всю жизнь нельзя свести к одной богине.

— Хорошо, так расскажи, как поживает малышка Лили, говоришь, ее глаза уже не желтые? («Что за глупость эта выдумка про желтые глаза, что за суеверие!» — сказал себе Паньягуа.) Тебе удалось наладить с ней отношения? Куда подевался подлец Вагнер? Его уже давно здесь не видно, и, если честно, не могу сказать, что я слишком по нему соскучился.

— Как вы помните, сеньор, — начал Хасинто свой рассказ, — я приходил советоваться с вами, когда Лили с Вагнером стали неразлучны и я заподозрил в этом бесовские проделки… — Здесь Хасинто сделал паузу, ожидая, что сосед снова станет называть все это старушечьей болтовней, но Паньягуа, казалось, слушал внимательно, и Хасинто решился несколько развить эту скользкую тему. — Да-да, бесовские проделки, потому что хотите — верьте, хотите — нет, но с Лили происходили очень странные вещи. Знаете, я пытался выяснить, как ей помочь, и, кроме вас, разговаривал еще с падресито Вильсоном: его рассуждения во многом похожи на ваши, но насчет дьявола он думает, что…

— А кто такой падресито Вильсон, сынок?

«Вот удел иммигрантов вроде падресито Вильсона и меня, — подумал Хасинто, — нас здесь не существует — по крайней мере о нас никто не помнит. Ведь не случайно даже такой добрый человек, как Паньягуа, которого никак не заподозришь в ксенофобии, то и дело повторяет: «Кто такой падресито Вильсон, сынок, кто это?» Не позавидуешь судьбе людей, бежавших от нищеты… Сколько времени нужно иммигранту, чтобы прочно встать на ноги и не выскальзывать из забывчивой памяти более благополучных людей? Сколько усилий требуется, чтобы доказать факт своего существования?» Все эти рассуждения мелькнули в голове Хасинто одновременно с мыслью о том, что теперь — как и в случае с котом Вагнером — благоразумнее не отвечать на вопрос Паньягуа, а просто промолчать. Однако тогда как в первом случае он побоялся недоверия своего соседа, то теперь он предпочел смолчать во избежание утомительной лекции. Хасинто был уверен, что если снова (уже в третий раз) изложит Паньягуа теорию падре Вильсона о том, что в мире не пребывает дьявол, но существует его след, необъяснимый холодок на затылке, появляющийся в определенных ситуациях, при виде некоторых людей или животных… в общем, если он снова расскажет ему все это, то Паньягуа повторит то же, что и всегда: «Старушечьи выдумки».

— Подержи цветы, а я поищу бумагу, чтобы завернуть их, — услышал Хасинто голос Паньягуа, прервавший его мысли и потом снисходительно, но уже несколько нетерпеливо поторопивший его. — Можно узнать, что происходит, почему ты молчишь как рыба? У тебя есть, что рассказать мне о Лили, или нет?

Хасинто поспешил ответить «да, сеньор»: в голове теснилось множество мыслей, рвавшихся наружу, как пчелиный рой, ему так хотелось поделиться с кем-нибудь своими открытиями, но вслух он сказал лишь: