Дочь циркача

Я сделал вид, что вытираю слезы, и почувствовал, что девочка с удивлением смотрит на меня. Золотко как будто поняла последнюю часть моего рассказа, ведь она сама только что тоже плескалась в воде у берега, поэтому я поспешил продолжить рассказ.

Но Панина Манина не утонула. Просто, пока взрослые сидели у костра, пили вино и ели жареное кабанье мясо, она отправилась в небольшое путешествие по лесу. Она пошла по тропинке в глубь леса, но вскоре у нее устали ножки, и она села в вереск среди высоких деревьев. Послушав, как воркуют голуби и ухают совы, девочка крепко уснула. Когда она проснулась, ей показалось, что прошло всего несколько минут, но на деле она проспала всю ночь и даже часть следующего дня, солнце стояло уже высоко. Панина Манина снова зашагала по тропинке, чтобы вернуться в лагерь циркачей, но, сколько ни искала, не нашла ни одной цирковой повозки и вскоре окончательно заблудилась. Поздно вечером она вышла к человеческому жилью — красному домику с шведским флагом. Перед домиком стоял розовый жилой автоприцеп, наверное, он-то и привлек внимание Панины Манины, потому что напомнил ей цирковые повозки. Хотя девочке было всего три года, она подошла к прицепу и постучала в дверь. Ей никто не открыл, тогда она вскарабкалась на каменное крыльцо красного домика и постучалась туда. Дверь открылась, и на крыльцо вышла старая женщина. Панина Манина нисколько не испугалась, ведь она была истинной циркачкой. Она посмотрела на незнакомую женщину и объяснила, что потеряла своего папу, но старая женщина не понимала ее языка, потому что Панина Манина приехала из далекой страны, в которой хозяйка домика никогда не была. Панина Манина не ела почти два дня и поднесла обе ручки ко рту, чтобы показать, что хочет есть. Когда женщина поняла, что девочка заблудилась в лесу, она впустила ее в дом. Она дала ей селедки, тефтелей, хлеба и сока из черной смородины, Панина Манина была так голодна, что ела и пила как взрослая. Вечером женщина постелила ей постель, а поскольку они не могли разговаривать, хозяйка, присев на край кровати, запела колыбельную и пела ее, пока девочка не уснула. Не зная, как зовут девочку, она называла ее просто Золотая…

Золотко снова подняла на меня глаза, может быть, потому, что я показал, как Панина Манина ела селедку и тефтели, а может, потому, что девочка в рассказе получила имя Золотая. Скорее всего, она плохо понимала смысл рассказа, однако я продолжал.

Панина Манина прожила в красном домике много лет. Никто во всей Швеции не знал, откуда она и кто ее родители, и с годами воспоминания Панины Манины о директоре цирка становились все туманнее. Вскоре она уже бегло болтала по-шведски, а потом и вовсе забыла родной язык, потому что ей не с кем было на нем разговаривать. Но — тут я поднял палец, чтобы показать, что забыл сказать что-то очень важное, — у хозяйки красного домика в шкафу в спальне был спрятан старинный хрустальный шар. Когда-то много-много лет назад она зарабатывала себе на хлеб, предсказывая людям судьбу в большом парке в Лунде. Теперь она снова достала хрустальный шар и предсказала, что ее Золотая Девочка со временем станет известной канатоходкой. Поэтому она как могла начала учить ее этому ремеслу. Девочка ходила по жердочке, по веревке, по краям бочек и чанов, и вот настал день, когда она уже могла показать свое искусство настоящему директору цирка. Прошло тринадцать лет с тех пор, как Панина Манина постучала в дверь красного домика. Гадалка прочитала в газетах, что в Стокгольм из далекой страны приехал знаменитый цирк, и в один прекрасный день старуха с девочкой отправились в шведскую столицу искать счастья. Это был тот же самый цирк из далекой страны, который приезжал в Стокгольм тринадцать лет назад, но Панина Манина уже не помнила, что когда-то давным-давно была в нем. Директору иностранного цирка очень понравилось искусство шведской девочки, и кончилось тем, что он принял ее в свою труппу. Ни Панина Манина, ни директор цирка даже не подозревали, что она его родная дочь…

Мария вопросительно посмотрела на меня. Ей всегда было интересно, как я заканчиваю свои истории. Может быть, в тот раз она особенно насторожилась, потому что мою историю слушали еще и маленькие ушки.

Говорят, что кровь гуще, чем вода, продолжал я свой рассказ, может быть, именно поэтому Панина Манина и директор цирка с первого взгляда понравились друг другу. Во всяком случае, Панина Манина решила вернуться с цирком в ту далекую страну, из которой он приехал, и там она широко прославилась как канатная плясунья. Однажды вечером, танцуя на канате высоко над манежем, она бросила взгляд на директора цирка, который стоял перед оркестром с хлыстом в руке, и там, наверху, она вдруг поняла, что директор цирка ее отец, оказывается, она не совсем забыла его. Такие мгновения называют «моментом истины», объяснил я. В замешательстве Панина Манина потеряла равновесие и упала на манеж. Когда директор цирка подбежал к ней, чтобы посмотреть, сильно ли бедняжка ушиблась, она протянула к нему руки и душераздирающим голосом воскликнула: «Папа! Папа!»

Золотко с удивлением посмотрела на меня и засмеялась, но, думаю, она не много поняла из моего рассказа. Другое дело Мария — та подняла на меня сердитый взгляд. Было ясно, что ей не понравился конец рассказа.

Заходящее солнце освещало нашу последнюю семейную встречу. Мы сложили вещи и направились к трамваю. Девочка бежала впереди нас по тропинке. «Папа! Папа!» — бормотала она. Мария взяла меня за руку и сжала ее. В глазах у нее стояли слезы. Приехав в город, мы разошлись в разные стороны. Больше я никогда не видел ни Марии, ни Золотка. Они ни разу не дали знать о себе.

Помощь писателям

Прошло двадцать шесть лет, я сижу у большого двойного окна и смотрю вниз на море. Солнце стоит низко, бухта словно покрыта сусальным золотом. Лодка с туристами держит курс к молу, они ездили осматривать смарагдово-зеленый грот в нескольких километрах отсюда.

Сам я совершил долгую прогулку мимо лимонных рощ по Мельничной долине, поднявшись высоко над городом. Люди здесь добрые и приветливые. Какая-то женщина в черном платье высунулась из окна и протянула мне рюмку лимонного ликера.

Я внимательно смотрю себе под ноги. Наверху, в Мельничной долине, я не встретил ни одного человека, но, несмотря на это, а вернее, именно потому, не чувствовал себя в безопасности. Несколько раз я останавливался и оглядывался. Если кто-нибудь последовал сюда за мной из Болоньи, то в этой узкой долине среди развалин старых бумажных мельниц прикончить меня было бы очень просто.

Для безопасности я всегда запираю дверь своего номера. Если кто-то проникнет ко мне, он сможет запросто выбросить меня из окна. Окна здесь низкие, а до старой дороги на берегу довольно далеко, к тому же там всегда много машин. Это выглядело бы как самоубийство или несчастный случай.

Гостей в пансионате мало, вчера вечером к ужину вышли всего три супружеские пары, один немец моего возраста и я сам. Очевидно, на Пасху здесь соберется больше народу, но до нее еще несколько дней.

Немец бросал на меня долгие взгляды, наверное, хотел познакомиться — мы с ним единственные сидели в одиночестве. Пришлось спросить, не встречались ли мы раньше. Я бегло говорю по-немецки.

Вечером, перед тем как лечь, я тщательно проверил, заперта ли дверь номера. Бара я избегал. У меня с собой было виски, в углу уже стояла пустая бутылка. Если меня одолевало одиночество, я всегда мог поговорить с Метром. Он имел обыкновение оказываться рядом, когда я нуждался в обществе. Я прожил здесь уже четыре дня.

Паук запутался в своей паутине. Он сам соткал ее из тонких нитей, но потом оступился и теперь пойман в собственные сети.

* * *

Только сейчас я понял, что Мария бессовестно предала меня. На свой лад она превзошла меня в цинизме. Понимая, что я никогда не полюблю другую женщину, она позаботилась о том, чтобы вернуть прошлое было невозможно. Воздвигла между нами стену.

Я впервые думал так о Марии. Это поразило меня. Я как будто только теперь начал приходить в себя после смерти матери. Отец умер год назад. Думаю, я безгранично любил маму.

Я по-прежнему живу с чувством, что забыл что-то очень важное. Как будто я всю жизнь старался не вспомнить того, что случилось в моем детстве. Но оно еще не совсем исчезло, оно все еще плавает в темной глубине под тонким льдом, на котором я танцую. Как только я расслабляюсь и пробую вспомнить то, что хочу забыть, мне приходит в голову какая-нибудь интересная мысль и я начинаю сочинять новую историю.

Все чаще и чаще собственное сознание пугает меня. Оно как привидение, над которым я не властен.

Марию в свое время тоже пугала моя фантазия. Она была очарована моими рассказами, но и сильно напугана ими.

* * *

Когда Мария уехала, мир был открыт для меня, я воспринял это как освобождение. Прошло много времени, прежде чем я стал снова искать знакомства с девушками, кроме того, я бросил занятия — я чувствовал себя слишком взрослым для студента. Никогда еще после смерти мамы мир не был так открыт для меня.

Я много думал о том молодом писателе, который за сюжет для романа расплатился со мной бутылкой вина и сотней крон. Дома у меня лежало несколько десятков записанных сюжетов. Его роман вышел через два года и был тепло встречен критикой.

Я заходил иногда в «Клуб 7», в «Казино», в погребок Тострупа и в Дом художника. Там легко было завести с кем-нибудь разговор. Вскоре я знал уже почти всех, с кем стоило беседовать в нашем городе. Трудность заключалась в том, что в первое время у меня совсем не было денег.

Меня считали неглупым молодым человеком с богатым воображением. Иначе и быть не могло. Я всегда выбирал в собеседники людей старше меня, предпочтительно мечтателей и бездельников, имевших художественные амбиции, во всяком случае, сами они считали себя людьми искусства. Мне они казались ограниченными. Некоторые уже выпустили сборник стихов или роман, другие говорили, что пишут или хотели бы что-нибудь написать. Так они утверждали собственную легитимность. Именно в этой среде я и начал свою деятельность.