Дочь циркача

Если кто-то из тех, с кем я выпивал, говорил, что пишет или хотел бы писать, я всегда спрашивал, о чем он или она хотели бы писать. На этот вопрос они, как правило, не отвечали. Мне это казалось подозрительным. Уже в то время — и особенно впоследствии — меня забавляло, что в литературной среде полно людей, которые могли и хотели бы писать, но которым решительно нечего выставить на продажу. Почему человек хочет писать, если, как он открыто и честно признается, ему нечего сообщить миру? Неужели он не может придумать себе какое-нибудь другое занятие? Что это за мания такая — добиваться чего-то, ничего не делая? У меня все обстояло как раз наоборот. Меня всегда переполняли идеи, но не было потребности обогащать мир своими творениями. И в буквальном смысле тоже. История с Марией не в счет, мне была нужна она сама.

В то время я вел дневник, но не для публикации в будущем, это были крохи, которые я собирал для себя, своего рода погружение в собственное «я».

Я никогда не напишу романа. Не хочу сосредоточивать свое внимание на одной истории. Если я начну разматывать фабулу, она тут же потянет за собой четыре или восемь других. И мне будет трудно навести среди них порядок, разобраться и с множеством рамочных рассказов, и с бесчисленными вставными историями, и с иерархией рассказчиков, или, как кто-то назвал это, с китайскими ларчиками. Потому что я не могу не думать, не могу перестать вынашивать идеи. Это почти органический процесс, что-то, что приходит и уходит само собой. Я захлебнусь в потоке идей, меня задушит их изобилие. Мой мозг все время кровоточит новыми сюжетами. Может, именно поэтому мне стали нравиться высокие табуреты в барах. Там мне легче освободиться от своих мыслей.

Так возник симбиоз. Я легко придумывал новые идеи и сюжетные повороты. Труднее было бы этого не делать. У тех, кто хотел писать, все было наоборот. Многие из них ждали озарения месяцами, даже годами, тщетно стараясь придумать что-нибудь оригинальное, о чем стоило бы написать. Меня окружали люди с огромной потребностью высказаться, но эта потребность превосходила их творческие возможности, жажда писать была сильнее мысли. Передо мной был практически неограниченный рынок, нуждающийся в моих услугах. Но как организовать подобную куплю-продажу?

Уже в тот день, когда Мария уехала в Стокгольм, я отправился в город со своими заготовками. У меня было записано двадцать афоризмов. Я решил прозондировать почву и опробовать свои методы. Например, продать афоризмы поштучно по пол-литра за штуку. Афоризмы были хорошие, даже очень хорошие, вне всякого сомнения. Итак, я настроился отдать очень изящный афоризм за пол-литра пива и навсегда забыть, что когда-то он принадлежал мне. Вся загвоздка была в том, чтобы найти подходящего покупателя, а это зависело от того, смогу ли я вызвать кого-нибудь на откровенный разговор. Я не строил далеко идущих планов: последние деньги я истратил на Марию, и у меня не осталось ни кроны на пиво.

В конце дня я встретил на Студентерлюнден одного писателя, который был на пятнадцать лет старше меня. Назовем его Юханнес. Раньше мы с ним часто беседовали, и я знал, что он не сомневается в моей гениальности. Думаю, он уже понял, что беседа со мной может быть полезной литератору. Однажды он спросил, когда я собираюсь дебютировать. Спросил это таким тоном, словно интересовался, когда я намерен расстаться с девственностью. Никогда, сказал я ему, я вообще не собираюсь дебютировать. Это произвело впечатление. Мало кто говорил так в то время.

Теперь я пригласил Юханнеса выпить со мной по кружке пива. Я скрыл, что у меня нет денег, — если мой план сорвется, объявлю об этом, когда нам принесут счет, меня никто никогда не уличал во лжи. Но я был почти уверен, что все обойдется. И решил предложить ему всю партию афоризмов оптом, я не собирался этого делать, но вспомнил, что Мария уехала, и не хотел в этот вечер обрекать себя на вынужденную трезвость. Юханнес же за эти двадцать афоризмов мог приобрести целое состояние. Если он сумеет разумно воспользоваться ими и органично вставит их в свой текст, читатели увидят его с новой стороны. Он издал два очень средних романа с промежутком в шесть лет. В середине семидесятых редкий роман содержал хотя бы десяток стоящих афоризмов.

Мы отправились в «Казино». К счастью, там было мало народу, но зато все это были актеры или писатели, разбавленные публикой, мечтающей о театральном или литературном поприще. Мы нашли укромный уголок.

Через некоторое время я прочитал ему по памяти один афоризм. Он спросил, кто его автор. Я прочитал еще один.

— Великолепно! — воскликнул он.

Я продолжал читать.

— Но ведь ты говорил, что не пишешь? — удивился он.

Я покачал головой.

— Я сказал, что никогда не буду дебютировать. — И уточнил, что не собираюсь становиться писателем.

Теперь уже он качал головой. Наверное, в этой среде слова «Я не собираюсь становиться писателем» прозвучали впервые.

Любая среда и субкультура имеет свой набор непременных условностей. В среде Юханнеса никто не дерзнул бы объявить, что не хочет становиться писателем, хотя случалось, что спустя много лет кто-нибудь признавался, что у него это не получилось. Но так принято не везде. В некоторых частях земного шара в сельской глуши еще сохранились места, где противоположное высказывание прозвучало бы не менее дерзко. Безусловно, еще существуют крестьянские семьи, которые возмутятся, если их сын и наследник в один прекрасный день придет с поля домой и объявит, что хочет стать писателем.

Сегодня большинство школьников не скрывают, что хотят стать знаменитыми. А всего двадцать лет назад подобное желание считалось бы постыдным. Так при жизни одного поколения культурные условности могут быть перевернуты с ног на голову. В пятидесятые-шестидесятые годы ни один школьник не посмел бы безнаказанно заявить, что мечтает о славе. Люди не смели мечтать о большем, чем карьера врача или полицейского. Скажи кто-нибудь, что хочет стать знаменитым, ему бы пришлось объяснять, в какой области он намерен прославиться, таким образом, само дело ставилось выше известности. Теперь все иначе. Теперь человек сначала решает, что хочет стать знаменитым, а уж каким образом он этого достигнет, не имеет никакого значения. И уже совсем неважно, заслуживает ли этот человек известности или нет. В худшем случае он будет рад, если станет просто мелким засранцем на документальном телевидении, а если и это ему не удастся, он совершит какое-нибудь громкое преступление. Мне ничего такого не угрожало, я как будто предчувствовал, что со временем известность будет считаться вульгарной. А я всегда опасался вульгарности.

— Ты, Петтер, оригинал, — сказал Юханнес.

Я положил перед ним листы с двадцатью афоризмами, и Юханнес погрузился в чтение. Он исходил завистью.

— Это ты сам придумал? — спросил он. — Или, может, откуда-нибудь списал?

Я поежился. Одна мысль выдать за свое написанное кем-то другим была мне так отвратительна, что я с трудом сдержался. Я не выступал даже с тем, что написал сам.

Мои афоризмы его зацепили, это было видно, но мне предстояла сложная шахматная партия. И провести ее следовало безупречно: первый шаг всегда особенно важен. Я отдавал себе полный отчет в том, что начинаю долгий путь и должен выдержать первое испытание, от которого зависит, даст ли мне это средства к существованию. Если я сейчас провалюсь, начать все заново будет трудно.

Я сказал, что на определенных условиях он может получить эти двадцать афоризмов и опубликовать их под своим именем. От удивления он забыл закрыть рот:

— Что за хреновину ты несешь, Петтер?

Я прочел ему небольшую лекцию. В конце концов он понял, что я и впрямь не хочу быть писателем. Понял, что я болезненно застенчив и мне ненавистна сама мысль о том, чтобы жить как на сцене, в свете софитов, что я лучше всего чувствую себя за кулисами и никогда бы не продал свою анонимность за деньги. Я нашел и другие аргументы в духе времени. Сказал, будто пришел к мысли, что высовываться политически некорректно. Почему бойкая на язык элита должна на голову возвышаться над всеми? Не лучше ли, чтобы все одинаково подчинялись духу коллективной работы на общественных началах? Наплел что-то о пролетариях, низах и, кажется, употребил даже выражения «работяги» и «вкалывать», в то время эти слова считались у нас смачными, по-настоящему крепкими. Кроме того, я напомнил ему о безымянных авторах Средневековья. До сих пор никто не знает, кто был автором «Прорицания вёльвы» или «Песни о Трюме» [21] , сказал я. И, честно говоря, Юханнес, какое все это имеет значение?

21

«Прорицание вёльвы» и «Песнь о Трюме» — песни из «Старшей Эдды», собрания древнеисландских мифологических и героических песен.