Дочь генерального секретаря

Сверхбанально...

Чашу терпения переполнила капля.

Год был осуществлений - пятый их вместе. Они добились права жить в Москве. Авторские экземпляры первой книжки (самоцензура изощрилась так, что государственной осталось вычеркнуть лишь пару слов) пачками громоздились в углу новой квартиры. Неважно, что на порядок ниже, чем "красный пояс" парижской аскезы - но вот линолеум в этой квартире все не отмывался. В энтузиазме новоселья (с видом на музей Вооруженных Сил) она меняла воду, ползала и терла. Осколок водочной бутылки на кончике пальца был почти невидим, но капля появилась.

Алая.

Через день палец стал нарывать.

Потом почернел. За иностранку районная поликлиника брать ответственность отказалась. С паспортом, согласно которому она проживала в Амстердаме, в московскую поликлинику для полноценных иностранцев лучше было не рисковать. Кремлевская же, где обслуживали во время приездов с отцом, закрывалась для нее как для живущей отныне постоянно. Рука по локоть стала отниматься. В стране бесплатного медицинского обслуживания у нее набухли лимфатические узлы, когда он снял трубку и набрал оставленный "падре" номер на случай, если с ним что-нибудь...

"Разве она еще здесь?" - без удовольствия удивился голос, оторванный от большой кремлевской стратегии.

"Да, и рискует навсегда остаться".

"Что с ней?"

Чувствуя себя невыразимо, Александр ответил:

"Наколола палец".

"Какой?"

"Средний. На правой руке..."

Старая площадь хохотнула:

"Спящая красавица?"

"Наоборот".

"Не понял?"

"Умирает".

Немаловажный тот палец и жизнь заодно спасли ей на высшем уровне.

На том же, на котором, если не санкционировали, то допускали кокон паранойи, который лениво, но непрерывно плелся вокруг них - подслушивания, перлюстрации, бюрократическая волокита, милицейские вызовы и вторжения, даже по местным стандартам искусственная затрудненность быта и эти друзья-приятели - череда своих в доску стукачей, сексотов, мелких провокаторов с их авангардом, крестами, иконами: "Знаешь, сколько по каталогу Сотбис? Пусть возьмет, что ей стоит. Сдаст, будет богатой. А мне нечего, ну там разве Deep throat...*"

* "Глубокое горло" (англ.)

Сфера их обитания. Рай в шалаше. Любовное гнездышко. То, внутри чего они наивно пытались что-то построить...

Звонок - перед самым отъездом.

Положив трубку, она опустилась на колени - одевать Анастасию.

– Прогуляемся...

– На ночь глядя?

Голый сад.

Оглядываясь на редкий транспорт, припаркованный по сторонам бульвара, они вошли за чугунную ограду и захрустели снегом ранней весны. Ту московскую интонацию она уже не способна воспроизвести:

– Товарищи.

– На предмет?

– Машину присылают.

– Но такси ведь заказано?

– Говорят, и речи быть не может. Проводят по высшему разряду. Через депутатский зал.

– А чем отличается?

– Нет досмотра.

Внезапно с криком: "Солнышко!" Анастасия бросилась прямо через ледяную клумбу - протягивая руки к всплывшей над Москвой полной луне. Инеc поймала ее уже на самом краю - перед троллейбусом. Еще трех ей не было, а озверела дочь так, что зубами вцепилась в руку и орала, волочась, пока ей не погрозил поддавший прохожий:

– Эт-то солнышко цыганское.

Инеc набивала чемодан плюшевыми собаками, когда он вошел с туго завязанной папкой:

– Раз без досмотра?

Она не взяла. Надавила коленом, защелкнула.

Он возмутился:

– Но почему? Если шанс?

Из сортира она крикнула:

– Принеси мне блокнот и чем писать.
– И потом: - Не стой здесь, у меня срач!

В этих стенах больше ни слова. Только переписывались, а на рассвете все кремировали на чугунной сковородке.

В тумане поджидал катафалк.

Водитель был в шапке детского размера, но не разновидности - из черного каракуля с кожаным верхом. При переразвитом плечевом поясе был он почти что микроцефал.

Даже Анастасия молчала.

На сиденье он нашел влажную руку Инеc.

Проступило здание международного аэропорта Шереметьево.

– Ждать?

А после прямо на площадь Дзержинского!

– Спасибо, не надо...

Она открыла стекло двери, он вкатил Анастасию на красную дорожку. Русская красавица в форме Аэрофлота, которая радовалась им от лестницы, сохранила улыбку:

– Залом не ошиблись, молодые люди? Депутатский.

– Тогда нет.

Извинившись, узнав имя, служащая пробежала список накладными ресницами, вернулась к началу и по второму разу вела лакированным ногтем.

– Сожалею, но... Вас здесь нет!

Глаза Инеc засияли. Она выиграла. И пари, и, возможно, свободу...

Выкатившись в туман, Александр сказал:

– Мир ловил меня и не поймал?

– Почему, знаешь?

– Везет.

– Школа, - ответила гордо она.
– Школа Висенте... Очередь в общем зале исчезала за перегородкой стремительно. Посадка заканчивалась.

– Паспорт?

– Я не лечу. Качу...

Его отстранил шлагбаум руки, под которой он передал Инеc ручки креслица с дочерью, а потом чемодан. С одними игрушками.

После досмотра она, Зоркий Сокол, обернулась с галереи, но искать в толпе не было времени, и он навсегда запомнил это ее выражение - усилия под тяжестью и легкой досады.

Пил он коньяк.

Из кофейной чашки, а бутылку держал за пазухой. Чопорные стюардессы "Люфтганзы" за столиком сменились сразу тремя японцами, механиками в дутых безрукавках. Увидев, как он наливает себе из-под пальто, они умолкли, потом дружно пересели, и больше за его столик не садился никто. Он посмотрел на часы. Воздушное пространство СССР было уже покинуто, а он все сидел - боком к столу. Подошвы упирались в ребристый радиатор, который грел ноги над носками, а он экономно отпивал, стряхивая пепел в блюдце и медленно пьянел. К стеклу перед ним подъезжали и отъезжали, брызгая грязью, машины, потом вдруг проступила даль полей, с которых снег еще не сошел. Уже была совершена посадка в парижском аэропорту Руасси, а он, бутылку закатив под радиатор, никак не мог заставить себя подняться.

Кроме е...х рукописей и тех, кто ими интересовался, в стране не ожидало ничего.

Именно в тот момент в бетонном желобе парижской кольцевой дороги Висенте завел руку за спину сиденья и похлопал по колену дочери, которая уже сбросила удушливую шубку:

– Bonita...

Та выдула пузырь жевательной резинки. Излучая профессиональный оптимизм, он взглянул на Инеc:

– Что же, культурную миссию ты, по-моему, выполнила. Надеюсь, навсегда?

– Он тебя любит.

В его улыбке появилось нечто хищное.