Дочь Императора. Том 2

— Целесс, прости, но это все чушь. Он сделал ничуть не больше любого, кто участвовал в войне.

— Он ланит! — Целесс дернула головой. — Полукровка… Он воспитан так, что в будущее страшно заглядывать. Если бы не остановили тогда, сам бы он не остановился никогда. Чувства, желание, любовь — это все ничтожно, когда речь идет о…

— О невоспитанном и беспринципном монстре, не гнушающийся ничем для воплощения своих не редко грязных прихотей. — Кивнула я успокаиваясь и поднимаясь из кресла. Вытерев лицо, я остановилась у двери. — Цель его нахождения в Немом замке — изоляция от общества? Ведь вряд ли речь идет о наказании, если выпускать все равно не собираетесь. Твои сестринские чувства, отцовская вина, материнская любовь Кларисс — все это и выразилось в верхней камере, необходимости согласия на вмешательство и разрешение на посещения?

— Дайан, перестань…

— Почему же вам так тяжело сделать еще один маленький шажок назад и позволить мне… быть там с ним?

— Жить там, ты хотела сказать? День за днем, год за годом, десятилетие за десятилетием? Весь твой план — это сыграть на отцовских чувствах Андреса. А уж если ты забеременеешь, конечно, дед не позволит родиться своему внуку в тюрьме.

— И ты на самом деле не веришь?

— В чувства Андреса — верю. И он сделает это. В твои — нет. У тебя мотивы суки в период течкой. И что делать, когда тебя не станет или ты просто ему надоешь? Сажать обратно? Потому что если ты и мнишь себя способной оказывать на Ройса влияние, то это лишь следствие его тщательно продуманной игры. От и до. Вплоть до камеры на двоих, кратковременного счастья и рождения ребенка. Кто защитит его лучше, чем дочь Андреса?

— И ты здесь именно потому, что мой план имеет абсолютно реальные шансы на успех.

— Я могу закрыть его в твоей памяти. Ни воспоминания, ни намека. Ты не будешь знать о его существовании. Зу очень быстро займет место в твоем сердце, и вы будете счастливы. Для тебя это самый лучший выход. Ты успокоишься и будешь свободна от него. Все мгновенно изменится. И ты будешь честна с собой и тем, кого любишь. Не смотри на меня так. Подумай. Наедине с собой. У тебя впереди вся жизнь. Ты забудешь о нем и так, но измаешься и исстрадаешься, определенно упустив такое близкое счастье. Я могу помочь, если хочешь. Ройс — это несколько дней твоей жизни. Даже месяца не наберется…

Поднявшись, Целесс замерла, взглянула на меня на прощание, и исчезла. Вернувшись к креслу, я села и обняла колени. Глаза были сухими. В мыслях пустота. Только ступни мерзли и ладони были холодными и влажными.

Неужели это правда? Неужели, Ройс — это несколько дней моей жизни? Интересно, необходимость спрашивать разрешения — это и есть выражение ланитского воспитания Целесс? Была бы я довольна, если бы она сделала это без спросу?

Почему-то появилось ощущение, что кого-то уже из моей памяти стерли. А возможно и не только моей, но и памяти всей страны. Как Ройс однажды сказал о контроле: один раз попробуешь, а потом уже сложно не контролировать. Случилась неприятность — вон из памяти. Стер и снова счастлив. Несчастная любовь — стер и счастлив…

Она не верит, потому что я боюсь. Ее вера мне не нужна. Важнее то, что я верю в Ройса. И не в свою способность влиять на него. А в простые чувства. Даже в самые низменные желания. Он воспитан так, что в его будущее страшно смотреть? Так ему восемнадцать было. Свой девятнадцатый день рождения он встретил в тюрьме. Я помню. Я узнала уже позже. Он спросил: «Уже май?». А я ответила: «Завтра май». Вот где-то в этом мае и был его день рождения. Совсем мальчишка.

И он стоял, припав плечом к стене и повернув подбородок в сторону кузины.

— Целесс предлагала закрыть все воспоминания о тебе… — Усмехнулась я, перебирая пальцы по решетке.

Полукровка повел подбородком, а потом оперся о стену спиной. Он смотрел на кузину и я не могла понять о чем он мог бы думать. Неуютно было в наступившей тишине. Я чувствовала себя глупо и в груди все сжималось. Как не пыталась, поймать его взгляд не удавалось.

— Пойдем, Дайан. — Кивнула ланитка на коридор, разворачиваясь. — Если ты уйдешь сейчас…

— Я не уйду.

Кинув последний взгляд на Ройса, она пошла по коридору.

— Я жду тебя, Дайан. Если не выйдешь через пять минут, Андрес узнает о вашей с Деканом игре иллюзиями.

— Уходи. — Кивнул Ройс, наконец, остановив на мне взгляд.

— Знаешь… — Начала я, улыбаясь. Я хотела рассказать обо всем на свете. О том, что пыталась не думать о нем. Но Ройс прервал громко и грубо. Я вздрогнула.

— Не знаю и знать не хочу. Если тебе тяжело, соглашайся на предложение Целесс.

Закрыв глаза, я уперла лоб в решетку. Перед глазами проплывали моменты нашего общего прошлого, воспоминания о которых помогали хотя бы уснуть. Благодаря им я находила силы каждый день что-то делать. Он был слишком сильным псиоником, чтобы не уловить эти картинки. И был лишен возможности закрыться от них…

Деревня в двух часах от Ухенера и не поддающиеся пуговки в дрожащих пальцах: «Сделай какую-нибудь гадость, чтобы я вспомнила, что передо мной ты». Березовая опушка Перелесья, когда уже съедаемый жаром, бледный, с капельками пота на лбу: «Еще один и мы вернемся домой». Пальцы, ласкающие плечо и шею в тот день, когда я узнала отца: «Не был я на севере». Дыхание, обжигающее затылок и руки, согревающие плечи на дирижабле над Миренгоем… Нескончаемая колонна белых исполинов и застывшие, так и не пролившиеся слезы в его глазах. Та последняя ночь на севере. И долгие, немыслимо долгие, болезненные, откровенные разговоры уже здесь. Каждый раз, день за днем, миг за мигом, когда мир стремительно рушился, и лишь он мог понять. Мне казалось, что мог. Я молчала. И он молчал. Он любил. И я полюбила. И был тот единственный поцелуй, после которого прошел год отчаянных попыток забыть. Бегства от снов, от воспоминаний, от мыслей, от мечтаний и иллюзий, от надежд, от себя — безуспешно.

Ощутив тепло и дыхание, я открыла глаза. Ройс был рядом, нависнув надо мной так, будто я вмиг уменьшилась до мышки.

— Я когда-нибудь врал тебе?

Я отрицательно повела головой, хмурясь еще больше.

— Ты веришь мне?

Кивнув, я подняла взгляд к его пальцам, белеющим на решетке, сразу показавшейся под ними исключительно грязной, пошлой, вонючей.

— Я не люблю тебя. Ты не нужна мне. Не появляйся здесь больше никогда.

19

Я не заплакала ни тогда, ни после. Наверно, все что могли выплакать мои глаза, уже было выплакано. И переживать не было сил. И страдания кончились. Все прошло. Было спокойно. Просто. Легко. Понятно…

У отца не стало повода повздорить со старым Деканом. Я покинула тюрьму в отведенные мне минуты. Выйдя за ажурные ворота, села на камень, обжигающий сквозь легкую ткань.

Красиво здесь было необыкновенно. Высокое солнце освещало подножия холмов и рисовало крупные серые тени от облаков на налитых соком зеленых полях. Такой тишины не бывало в городах. Ни единой птицы, ни стрекота, ни жужжания — ничего. Даже ветер молчал. Лишь солнце, Немой замок за воздушной черной решеткой и бескрайнее синее небо с редкими белыми облаками.

Как исчезла Целесс я, даже, не заметила.

Если бы здесь оказалась Нис, все возможные краски собрались бы в эти минуты вокруг Немого замка. Ее кроваво-розовая откровенность намекала на невинность и предупреждала об опасности. Если бы она могла что-то изменить. Единственный киф, вышедший из раскопок за человеком. Киф дочери самого несговорчивого и своенравного человека на земле. Он мог почти все. Мог положить тысячи в несостоявшейся войне с Харенхешем. Мог принимать новые законы. Мог игнорировать соблюдавшиеся столетиями правила. Мог вернуть любимую из другого мира. Мог выжить после смертельных ран. Мог перемещаться со скоростью мысли и оставлять рамки, уходя. Единственное, чего он не мог — это выпустить из Немого замка полукровку, которого растил как сына. Потому что каждый поступок Ройса был отражением его неудачи, его ошибки, его невнимательности и его — Андреса — унижал.